Шрифт:
Закладка:
— Не может быть! — Бианка нервно потрясла головой. — Не верю. Как же это, свои по своим…
— А то, что свои своих загнали в эту могилу, чтобы артиллерия не накрыла, это, по-твоему, нормально, доча? — спросил Георгий Дмитриевич, до того молча слушавший. — Свои… выродки, выхресты, мазепы проклятые, потерчата… Онде и вождь у них — Турчинов, а на Вкраине турчинами знаешь, кого звали? Тех, кто «потурчился», принял мусульманство, чтобы туркам прислуживать. Вот все они такие — перевертни, иудино семя…
Дмитрий Григорьевич, охая, слез с трубы, в темноте чвякнула всегдашняя подвальная грязь.
— Эх, поскорей бы наши пришли, — сказал он из темноты. — Надоел этот подвал хуже чесотки. И махорка кончается, чтоб её…
«Почему они так верят, что русские придут? — думала Бианка. — Почему так верят, что их освободят?»
Сама она не то что не верила — вообще не понимала, чего ей ждать от будущего. Грядущее представлялось Бианке огромным, страшным монолитом, зависшим над головой, и этот жуткий пресс вот-вот мог её раздавить…
Шум наверху вывел Бианку из ставшего уже привычным для неё состояния полусна-полубодрствования, в котором она пребывала большую часть времени. Шум был… необычным.
Бианка осторожно соскользнула с труб. Она уже привыкла к бытовым неудобствам — вечно грязным волосам, вечно промокшим кроссовкам, противному ощущению въедающейся в тело грязи; труднее было привыкнуть к ужасу и отчаянию.
Источник звука был наверху. Там определённо что-то происходило.
Бианка осторожно подошла к железным ступенькам, ведущим к двери, выходящей наверх. Кроме всего прочего, под них в случае чего можно было спрятаться. Поднявшись на две ступеньки наверх, будучи морально готовой к тому, чтобы в любой момент юркнуть обратно, Бианка осторожно прислушалась.
Шум… Скрежет… хлопок, ещё хлопок. А потом — та-та-та, короткая очередь!
— Полундра, хлопцi! — Голос был знаком, Тхор, конечно. — Трясця його матерi, здається, москалiв чорт припхав![8]
Лязгнул затвор, другой, моложавый голос, возразил:
— Скажешь таке… та звiдки тут москалi? Од нас до ближнiх хат метрiв зо двiстi, чи ж нашi зверху не побачили б? Та я скорiш[9]… — Внезапно голос оборвался, сменившись не то хрипом, не то клёкотом. Скрип, громкий удар — а потом выстрел, ещё один, ещё, ещё! Дверь в подвал распахнулась, на пороге показался Тхор, покачнулся — и кубарем рухнул с лестницы в подвальную жижу, едва не сбив Бианку с ног.
А в открытом дверном проёме показался мужчина в камуфляже с автоматом. На камуфляже не было никаких шевронов, никаких знаков различия, но Бианка сразу поняла: это пришли русские.
Глазами героя
Воспоминания. Эти незваные гости приходят тогда, когда, кажется, это совсем не к месту. Например, когда ползком и короткими перебежками пытаешься пересечь полностью зачищенную от строений зону между застройкой и одинокой многоэтажкой-маяком, на которой засели нацисты. Как в кино — шарят по предполью лучи прожекторов, выхватывая из темноты тени того, что осталось от застройки: фрагмент стены, одинокий столб, корягу, бывшую не так давно старой шелковицей…
Война губит всё.
Это только на карте такие зоны кажутся пустыми — на местности здесь есть и где укрыться, и обо что поломать себе ноги. Груды мусора, вездесущие кусты, зияющие провалы колодцев и ливнёвок… и посреди всего этого — ты, следящий одновременно за лучами прожекторов, за тем, что справа, слева, впереди, под ногами, — и идущий к цели, где ползком, где броском. Казалось бы, какие уж тут воспоминания? А поди ж ты…
Мне восемнадцать, позади — десять классов школы, впереди — армия и какая-нибудь «шарага», скорее всего связанная с металлургией, ведь город живёт и дышит металлургическим производством. Или ПТУ и завод, или техникум — и опять-таки завод. Будущее не просто определено, оно буквально вылеплено, как монолит, как серые бетонные стены между серыми бетонными домами. Ни вправо, ни влево не шагнёшь, «сколь верёвочка ни вейся, а совьёшься ты в петлю», как поёт Высоцкий.
Но так далеко можно не заглядывать, даже если всё известно наперёд. Потому что для каждого дня довольно своего зла. Впереди выпускной, и в чём на него идти, если нормальной одежды нет, а купить не на что. Некстати заболела мать, лекарства не дорогие, но их нужно много. Что смог заработать, разгружая вагоны или машины у магазина, всё ухнуло туда. Мать пошла на поправку, надо было помогать ей, надо было ставить на ноги сестру и брата…
А тут ещё девочка Света, с которой я встречался с восьмого класса, всё чаще стала заговаривать о чём-то более серьёзном, чем просто встречи (на которые ведь тоже не придёшь с пустыми руками). О том, что на выпускной нужно будет красивое платье, а родители — не то что жмоты, но тоже не Рокфеллеры и каждая копейка у них на счету. И это бы еще полбеды, но ведь и самому рядом с ней надо выглядеть соответствующе, не оборванцем каким-то. Да и вообще, хочется жить по-человечески, а не выживать.
И какой был у меня выход? Вкалывать по двадцать пять часов в сутки за копейки? Так ведь на то и Страна Советов: справа молот, слева серп, это наш родимый герб; хочешь сей, а хочешь куй, всё равно заплатят мало…
А на правом берегу кипела совсем другая жизнь. В своих «рейдах» я видел «упакованных» парней, видел их девочек, которые, казалось, выбрались из голливудских фильмов, изредка просачивавшихся на экраны наших кинотеатров… Конечно, теперь я понимаю, что этим девочкам до див с бульвара Сансетт было как до Луны, а тогда…
А тогда я смотрел на Свету, провожая её домой далеко за полночь, и думал: почему она не может
