Шрифт:
Закладка:
А потом пошли колонны жителей Петрограда. Они не кричали, не пели, шли молча, и по лицам этих людей можно было прочитать, сколько им пришлось пережить. Мы пошли к трамваям, которые ждали нас, чтобы отвезти в город. Мы знали, что были интервенция и гражданская война, знали про неурожай и голод. Но сейчас мы своими глазами увидели это: вагоны с пустыми или забитыми досками глазницами окон, увидели дома со следами войны и нужды, увидели мужчин, женщин, детей в одежде защитного цвета. И лишь сейчас мы хоть немного поняли, какое значение имеет то, что мы здесь. Эти впечатления останутся у нас навсегда.
Нас привезли в Смольный. В этом роскошном здании прежде был институт благородных девиц. Во время революции здесь был Петроградский комитет. Мы спим в больших залах. Мы обедаем в огромном зале вместе с русскими солдатами. Обед — это щи и черный хлеб. Завтра мы, вероятно, поедем дальше, для нас заказан специальный поезд. Часть едет в Екатеринбург и оттуда на Надеждинский завод, остальные в Кемерово... Ты не волнуйся за меня. Я рада, что я здесь...»
Нелл улыбнулась:
— Все-таки я маме всей правды не написала. Не хотелось ее волновать. Вы знаете, не так это просто было для меня, избалованной амстердамской девчонки, перейти с голландского какао «Ван Гутен» на красноармейский паек. Помню, вошли мы в столовую, подали нам железные миски со щами из селедки — а это тогда был в Петрограде деликатес! — черный мокрый хлеб, какую-то черную соль, — не идет мне кусок в горло, да и только. И тут я к ужасу Кооса вдруг расплакалась и пискнула: «Я есть не буду». Вот стыд-то какой!..
Но усилием воли эта юная «дама из Амстердама» заставила себя смириться и с солдатскими щами, и с черным хлебом, и с горьким запахом махорки, и со многим другим. «Будешь, как все», — строго говорил ей Коос, и она повторяла: «Да, будем, как все». Приходил Рутгерс. Усовещевал, подбадривал, говорил, что только на первых порах трудно, а потом не замечаешь. Помнится Нелл, что тогда ей удалось повидаться с Лениным, — Рутгерс взял ее с собой на встречу с ним, пригрозив только, чтобы она не раскрывала рта, — будет деловой разговор, мешать не следует. Сейчас Нелл уже не помнит, о чем они говорили, — она вся была поглощена самим событием встречи — во все глаза глядела на этого знакомого по фотографиям великого человека, жизнь которого так много значила для всего мира.
Потом был Надеждинск, это на Северном Урале, где металлургический завод. Потом — Кемерово. Жили в огромном доме-коммуне, сооруженном американскими плотниками, все делили по-братски, работали буквально до упаду. Как было обусловлено в составленном Лениным договоре, каждый привез с собой двухлетний запас продовольствия, — консервы, сахар, чай, кофе. Но когда увидели, что люди вокруг едва не умирают от голода, единогласно постановили — отдать весь запас еды в детские дома, а самим питаться тем же пайком, что и русские рабочие.
— Советские товарищи протестовали, — говорит Нелл, — твердили, что мы нарушаем порядок, установленный самим Лениным, но вскоре умолкли: ведь они на нашем месте поступили бы точно так же...
Жизнь в колонии была сурова. Работали не за страх, а за совесть. Восстанавливали заржавевшие машины, рубили в шахтах уголь кирками, привезенными из Америки, строили первые коксовые батареи. Кемеровский коксохимический завод ввели в строй второго марта 1924 года — уже после смерти Владимира Ильича, неизменно с интересом следившего за тем, как развивается этот уникальный опыт международного рабочего сотрудничества.
Случалось всякое: агенты бывших хозяев дореволюционной компании «Копикуз» ставили палки в колеса, стремясь доказать, что выгоднее сдать Кузбасс в концессию иностранному капиталу; классовые враги подсыпали песок в подшипники восстановленной колонистами электротурбины; «Нью-Йорк таймс», отговаривая американских специалистов ехать в Россию, писала: «Люди в Кузбассе голодают. Есть только бобы и каша. Медицинская помощь отсутствует, ближайшая американская поликлиника находится в десятках километров. Голод, болезни, нищета. Люди мрут, как мухи».
Случались и внутренние трудности: нелегко было сохранять дисциплину, анархисты из «Индустриальных рабочих мира» протестовали против введения дифференцированной зарплаты. «Это измена революции! — кричали они. — Мы все равны, значит, и заработок должен быть равным. Чем инженер лучше рядового рабочего?»
Но Рутгерс и его друзья железной рукой наводили порядок, и дела «Автономной индустриальной колонии Кузбасс» неизменно шли в гору. Она сыграла важную роль в восстановлении экономики не только этого района — ее коксом снабжались все домны Урала. Рутгерс был отличным хозяйственником, он глядел далеко внеред и уже в августе 1925 года составил записку под названием «Тельбесс», в которой обосновал необходимость приступить к сооружению в Кузбассе крупнейшего металлургического завода. Как известно, эта идея была осуществлена в годы первых пятилеток...
Наша экономика быстро крепла, ширилась. «Автономная индустриальная колония Кузбасс», выполнив свою миссию, влилась в систему общегосударственных промышленных объединений. Но многие колонисты, и в том числе Коос и Нелл Фис, считали, что демобилизовываться и возвращаться на родину им еще рановато. И вот в 1926 году семейство Фис оказывается под Москвой. Они работают на машиностроительном заводе в Мытищах и живут в Тайнинке.
Годы идут, появляются дети. Первым родился мальчик, его назвали в честь Ленина Володей. Потом родилась девочка, ей дали имя Марселлы. Почему? Марселем звали сына подруги Нелл — румынской революционерки Анны Паукер, — она в это время сидела в тюрьме. Прибавление семейства всякий раз было событием в небольшой, но дружной колонии «московских голландцев».
— Никогда не забуду, — говорит, смеясь, Нелл, — как заблудившиеся в пыльных улочках незнакомой им Тайнинки наши друзья, уже отчаявшись разыскать нас, громко кричали по-голландски: «Где тут новая селедка?», «Где тут новая селедка?» Услыхав знакомые голоса, мы и выручили их. «Крестины» начались с большим опозданием...
После Мытищ был Новочеркасск. После Новочеркасска — Харьков. Там, в районе Новой Баварии, Коос Фис в тридцатых годах работал на машиностроительном заводе имени Ленина. С годами приходил опыт — теперь Фиса уважали, как выдающегося специалиста, он начал как мастер инструментального цеха, а потом стал техническим директором.
Я перебираю фотографии, относящиеся к харьковскому периоду жизни этой семьи: вот Коос Фис в своем кабинете за рабочим столом с тонко отточенным конструкторским карандашом в руках; вот он дает интервью иностранным журналистам — не часто они встречают голландца на таком ответственном посту в СССР! Вот семья Фис на субботнике. А вот и Марселла с пионерским галстуком — она уже школьница...
