Но ему посчастливилось: он сблизился с Рутгерсом, который еще в конце девятнадцатого века вступил в социалистическую партию, всегда был последовательным марксистом и шел за Лениным. И теперь, когда Рутгерс сообщил Фису, что есть возможность поехать в Россию, чтобы помочь русским строить новую жизнь — жизнь без капиталистов, — тот без колебаний согласился. Правда, в глубине души его грызло одно немаловажное сомнение: он-то сам сумеет перенести все, с чем придется столкнуться в этой обездоленной и вконец разоренной стране; Фис — сын простого кучера, его детство было суровым. Но каково придется Нелл? Ведь она — настоящая дама из Амстердама, родом из состоятельной семьи, привыкла к уютной, обеспеченной жизни. А там, говорят, голод, люди едят древесную кору, их заедают вши...

Нелл, по правде говоря, обиделась, когда Коос однажды вечером выложил вдруг перед ней эти свои сомнения: какие у него основания для таких мыслей? Она сильная и упорная, не меньше, чем сам Коос. И потом — она такой же член партийной организации, как и он, а значит, спрос с обоих одинаков!..

Да, давненько состоялся этот решающий разговор, а Нелл отлично помнит о нем до сих пор. Сейчас, конечно, легко вспоминать, а тогда, по правде говоря, еще не все было ясно до конца и, конечно же, требовалась немалая решимость, чтобы покинуть привычный, чистенький Амстердам с его комфортом и сытостью, — оставить родину, быть может, навсегда, чтобы отправиться в далекую Сибирь, где свирепствуют, как рассказывают, страшные холода и бродят медведи и волки...

— Что же толкнуло нас на это? — тихо говорит, словно разговаривая с самой собой, седая приветливая женщина в очках с черепаховой оправой, скромном костюме и мягких туфлях на усталых ногах.

— Романтика? — подсказывает молоденькая туристка из Москвы, глядя во все глаза на Нелл Фис, — еще бы, ведь перед нею женщина, которая вместе с другими творила поистине поразительные дела в ныне легендарной «Автономной индустриальной колонии»!

— Романтика? — откликается, улыбаясь, Нелл. — Нет, это было другое. Мы называли это — долг...

Мы сидим в небольшой уютной квартирке матери Марселлы, куда, выполняя свое обещание, она привела нас, выкроив часок в нашей обильной программе путешествия по Голландии. Светлая комнатка с вьющимся по стене зеленым плющом. Цветы — их много на окнах, на балконе. На полках книги — на голландском и русском языках. Фотопортреты: Коос, худощавый, энергичный инженер с трубкой в руке, в белой рубашке с галстуком, — в тридцатые годы в Советском Союзе так одевались редко, но Коос был верен этой единственной своей «буржуазной» привычке; и рядом карточка Марселлы, жизнерадостной, восемнадцатилетней девушки, — этот снимок был сделан уже в 1948 году перед самым отъездом из Советского Союза. Марселла на этой фотографии очень похожа на украинку, действительно можно подумать, что она родом из Харькова...

— Ну что же вы, товарищи, — укоризненно говорит Нелл. — Чай-то стынет! У нас ведь, как принято в Советском Союзе, — пришли гости — значит, к столу. Мы и здесь сохранили этот обычай. Только у меня угощение голландское, не обессудьте...

Она потчует нас легким, как пух, печеньем, свежей клубникой. В бокалах пенится чудесное голландское пиво.

— А эту герань я привезла из Кемерово, — продолжает Нелл, указывая на ярко-красные цветы, украшающие балкон, куда открыта стеклянная дверь. — Мы ездили туда, к старым пенатам, в мае 1966 года с Тини и Герхардом Схорл, ветеранами нашей колонии. С нами была и Гертруда Тринчер, дочь Себальда, она теперь врач, живет и работает со своим мужем на Южном Урале, в городе Миасс. Когда мы туда собирались, по правде говоря, было боязно: думали, что, наверное, все о нас давным-давно позабыли. А вот представьте себе, помнят!.. Даже часы с надписью подарили, — смотрите: «На память о пребывании на Кемеровском коксохимзаводе»...

Нелл вдруг весело рассмеялась:

— Как это говорится, старая дружба в огне не тонет... — И тут же нахмурилась: — Нет, что я... В огне?.. В воде?.. Понимаете, начинаю потихоньку утрачивать гибкость русского языка. Мало практики! Читаю много, а говорить не с кем, редко теперь вижу русских...

— Нелл, Нелл, — тихонько попросила наша нетерпеливая туристка, — расскажите нам, как вы в самый-самый первый раз приехали к нам!

Нелл задумчиво сняла очки и медленно заговорила:

— Это был май 1922 года. Пароход «Варшава» шел в Петроград из Амстердама. Нас было много, все из разных мест: американцы, голландцы, мексиканцы и даже почему-то финны — наверное, они переселялись из Америки. Если мне не изменяет память, с нами был тогда и Билл Хейвуд, один из организаторов нашей колонии, генеральный секретарь «Индустриальных рабочих мира», коммунист. В 1928 году его похоронили на Красной площади...

Она помолчала. Потом, вздохнув, продолжала:

— Ну вот, прибываем в Петроград. Нас встречают русские. С флагами, с оркестром... Худые, худые, плохо одетые люди, но какие горячие у них были глаза! Сколько лет прошло, а я до сих пор помню, как они кричали: «Да здравствует мировая революция!» Подошла ко мне какая-то старушка. Подает мне букет черемухи и что-то говорит, а что — понять не могу. Обняла меня, целует, и вдруг я вижу, что мы обе почему-то плачем...

Нелл показала нам любопытнейший документ: длиннющее письмо, которое она в тот памятный день отправила в Амстердам своей маме. Каким-то чудом оно в семье сохранилось, и вот теперь мы читаем это свидетельство того, что пережили в тот день прибывшие в Россию колонисты:

«Пароход шел к Петрограду мимо Кронштадта. Мы все были на палубе. Трудно передать, с каким чувством мы смотрели на крепость и приближающийся город. Мы все думали о тех тяжелых боях, которые еще недавно велись здесь. Никогда не забыть, как хорош был Петроград в это светлое утро.

Около девяти часов мы вошли в гавань. У причала стоял оркестр, много молодежи, рабочие в рабочих костюмах, женщины, солдаты, матросы. Мы сначала не могли понять, почему здесь так много народу. Потом нам сказали, что это встречают нас, пассажиров «Варшавы», что петроградцы пришли приветствовать иностранных рабочих, приехавших в Россию.

Когда мы вступили на землю, раздался «Интернационал». Ты знаешь, мама, так торжественно он не звучал никогда. А потом был митинг. Ораторы говорили, какое большое значение имеет приезд иностранных рабочих для Советской России, какое политическое значение это будет иметь для тех стран, откуда мы прибыли. Мы все чувствовали, что нас принимает первое рабочее государство в мире. И в конце митинга снова раздался «Интернационал». Мы пели его