образ Будды, сердце которого буквально разрывалось от жалости и сочувствия к живым существам. Архатом в буддийской общине называется монах, достигший просветления, безупречно соблюдающий многие годы монашеские обеты и ставший достойным войти в состояние нирваны.

Уже через сто лет после ухода Гаутамы Будды в Паринирвану со старейшинами Тхеравады вступили в полемику их молодые товарищи по общине, первые многочисленные приверженцы «разговоров начистоту». Они усомнились в априорном признании абсолютной святости архата. Может быть, все сошло бы молодым наглецам с рук, если бы за их заявлением не стояло покушение на основы основ. Ведь сам Гаутама Будда называл себя архатом. Он был первым, кто обрел ясное видение реальности, необходимое для обретения мудрости и достижения конечного результата, — состояния Просветления. За этот символ веры стояли насмерть престарелые монахи, ветераны буддийского движения. Пришлось молодежи прибегнуть к соответствующему поведению в пределах общины. Спустя два тысячелетия с «пушистым хвостиком» о такой внутренней защите своих убеждений написал Федор Тютчев: «Молчи, скрывайся и таи / И чувства и мечты свои…»[411]

Идеи Махаяны, Большой колесницы, изначально зарождались как тайное учение, на что обращает внимание профессор В. П. Андросов[412]. Высказываться в открытую не получалось. Смельчаков тут же выгоняли из общины.

В Махаяне путь человека к бессмертию состоит из трех этапов: состояние архата, затем бодхисаттвы и, наконец, будды. Обретение нирваны для приверженца этой традиции возможно через бесконечный ряд перевоплощений. Это не одномоментное действие, а долгий по времени процесс, в который включены люди и животные. Акцент с исторического Гаутамы Будды переносится в Махаяне на будд трех времен — прошлого, настоящего и будущего. В определенном смысле такая интерпретация времени представляет собой возвращение к добуддийской традиции.

После Гаутамы Будды последует нескончаемое количество будд. Его ближайшим преемником обозначен Майтрейя. В Махаяне Будда предстает как высший принцип всего сущего. Он везде, всегда и во всем. Он присутствует в бесчисленных созданиях тварной жизни. В этом значении понятие будда сближается с понятием брахман — первоосновой всех вещей и феноменов.

Согласно махаянской традиции, даже самый мерзопакостный человек, но избравший путь духовного совершенствования, сострадания к живым существам, прошедший через многократные перерождения, неминуемо приобщается к состоянию просветленного сознания и навечно вырывается, как говорили в старину, из юдоли скорби и плача. Другими словами, каждый человек может стать буддой. Для этого, однако, мало умерщвлять плоть, неистово молиться, соблюдать целомудрие, спать на голой земле, не заниматься чревоугодием и подвизаться в покаянии. Необходимо жить таким образом, чтобы быть достойным счастья. Главное, не попадать в мутный и зловонный поток обыденности с его водоворотами страстей — стяжательства, алчности, любострастия.

Мудрые, как проповедовал Будда, высушивают до дна этот беспокойный поток в себе, отказавшись от злостных намерений и постыдных желаний, и создают поток новый, чистый и живой, спокойно текущий по другому руслу. Они прочерчивают своим поведением новую линию жизни, олицетворяющую абсолютную нравственную и моральную чистоту. Содержание дхармы (дхаммы) в трактовке и поведении Будды в большей степени синонимично понятиям добра и справедливости, чем представлению о религиозном долге.

Отношение к Будде в традиции Хинаяны совсем не такое, как в традициях Махаяны и Ваджраяны. Последователи традиции Хинаяны считают Будду конкретным историческим лицом. Его духовный облик в их представлении не размыт, а вполне определенен. Они убеждены, что именно этот человек с определенной земной биографией достиг Просветления и Паринирваны.

При взгляде на жизненный путь Будды Шакьямуни и обретение им другой, непривычной реальности (нирваны) у его последователей возникает желание повторить то, что сделал он. Учение Будды они воспринимают как руководство к действию. Оно помогает им глубже разобраться в самих себе и освободиться от оков навязываемых ритуалов, которые в современном мире приняли форму идеологических клише.

Во времена Будды это было отречение от всего преходящего, преодоление в себе привязанности к кому-то или чему-то, очищение своего сознания от «загрязнения» (клеша) теми или другими искушениями.

В традициях Махаяны и Ваджраяны очертания земного Будды туманны и размыты. Он воспринимается как метафизическая реальность, а архатов, тех людей, которые достигли освобождения от «загрязнений» сознания и существуют вне колеса перерождений, называют шраваками — «слушающими голос». Их упрекают, что они слышали то, не зная что, и шли туда, незнамо куда. Поэтому достижение ими нирваны как индивидуального освобождения — не более чем трагическое заблуждение. Ведь для последователей Махаяны и Ваджраяны нет разницы между сансарой и нирваной. Для них стремление к личному освобождению — не самый благородный путь. Их идеал — стать бодхисаттвой и иметь возможность принести благо окружающему миру. Главное в их практике не действие, а намерение, рожденное чувством великого сострадания ко всем живым существам.

Современные ученые объясняют в своих исследованиях, как проходила и чем вызывалась эволюция буддийского учения[413].

Поначалу я наивно предполагал, что также попытаюсь обозреть с высоты птичьего полета буддизм во всех его широких потоках, речушках и ручьях, но вскоре от этого намерения отказался, признав его невыполнимым.

Эта книга не об истории буддизма, а о человеке, благодаря идеям и опыту подвижнической жизни которого человечество получило новый импульс к самосовершенствованию. Ни в одной из мировых религий не найти такого многообразия идей, свободы в подходах к осуществлению поставленной цели — избавиться от страданий.

Гаутаме Будде докучали брахманское высокомерие и пустословие. Прежде всего они выражались в бесконечных поучениях «дваждырожденных». Он, несомненно, ценил брахманскую ученость, но схоластические рассуждения, от кого бы они ни исходили, провоцировали его волю и развитый ум на достойные и убедительные по используемой аргументации ответы. В них чувствовалась осведомленность Первоучителя о той повседневной жизни, которую он словно бы не замечал. Как свидетельствуют сутры (сутты) из Трех Корзин, видеть в Гаутаме Будде человека не от мира сего означает поддаться поверхностным впечатлениям. Как правило, все его ответы отличались ироничностью и остротой по стилю и смыслу. Приведу одну историю, некоторыми сюжетными линиями дополняющую рассказанные в восьмой главе предыдущие предания о мытарствах рода шакьев, взятые мною из старейших буддийских текстов Дигха-Никая (яз. пали — Собрание пространных учений) и Махавасту (санскр. — Великая история). К тому же они в какой-то степени представляют комментарий Гаутамы Будды к теме «инцеста» и его взгляды на жизнь отшельников и брахманов. Эта история излагается в Дигха-Никае, первой книги из Второй Корзины, в уже упомянутом мною разделе Амбаттха-сутта (санскр. — Сутра) (пер. с пали А. Я. Сыркина).

Обсуждение в брахманских кругах темы, распространенного среди незваных гостей инцеста, и трактуемого как свидетельство их низкого происхождения, с течением времени приобрело еще большую остроту. Требовались убедительные доводы и соображения, почему такие возмутительные, неприглядные и