глазели на проходящих мимо людей. Часто ранним утром напротив входа в казармы Шёнбрунн, где в основном был расквартирован Британский элемент, проходил отряд русской казачьей кавалерии: опрятные и подтянутые, хорошо вписывающиеся в заранее представляемые образы, на крепких, выносливых лошадях. Иногда в кафе по вечерам можно было выпить с советскими офицерами и поделиться впечатлениями о войне. В некоторых управлениях советские представители вели себя вполне дружелюбно и охотно интересовались условиями жизни на Западе, а если их удавалось отвлечь от коллег, то они могли немного рассказать и о собственной стране. Но таких случаев было мало, и, несмотря на многочисленные попытки найти общий язык и установить личные контакты, ни одно знакомство не удавалось поддержать надолго. Обычно собеседник сам отказывался обсуждать что-либо, что могло получить некую политическую окраску, а если подобный разговор и завязывался, то в такие фундаментальные понятия, как «демократия», Восток и Запад вкладывали совершенно разный смысл, и это, как правило, с самого начала приводило к недопониманию. Для того чтобы стало возможным какое-либо разумное обсуждение, необходим был длительный предварительный период «расчистки почвы», а для этого, как правило, никогда не было ни времени, ни возможностей.

Во время четырехсторонних встреч все складывалось примерно так же. С самого начала становилось очевидно, что свобода ведения переговоров у советских представителей была ограничена даже на уровне Союзного совета, а на более низких уровнях она и вовсе отсутствовала. На уровне управлений, если западный делегат менял свою позицию в результате аргументов, представленных в ходе обсуждения, советский представитель редко скрывал свое удивление, а если вопрос поднимался позже, когда встреча уже закончилась, он давал понять, что не верит, что такая перемена не предусматривалась и не планировалась с самого начала. В таких обстоятельствах переговоры действительно были практически невозможны. Вскоре после начала работы Комиссии стало совершенно ясно, что каждый из советских представителей на рутинные четырехсторонние совещания являлся с четкими инструкциями, обычно составленными в форме письменной резолюции, и не имел права соглашаться на любое изменение этой резолюции, даже в мельчайших деталях, без предварительного согласования со своим начальством. Вскоре стало ясно, что заставлять его это сделать тоже бесполезно. Если в ходе заседания его тем или иным образом все-таки удавалось склонить к другой формулировке, он обычно отказывался признать свое согласие, если советская точка зрения отображалась в таком виде в проекте протокола, и не подписывал его до тех пор, пока изложение его собственной точки зрения вновь не изменялось в точном соответствии с теми формулировками, которые ему было предписано использовать. Как это ни раздражало, но высказывать возмущение ему лично было абсолютно бесполезно. Он был обязан следовать букве своих инструкций: очевидно, что, отступив от них, он мог поплатиться своей работой. Изредка, если оказывалось, что советская точка зрения основана на искреннем недоразумении, их представитель соглашался, если ему предоставлялась такая возможность, проконсультироваться с начальством до следующей встречи, а затем мог вернуться с новыми инструкциями. Но с таким же успехом все могло остаться как есть. И независимо от того, согласится он или нет, то, по опыту автора данных строк, он никогда не станет ничего объяснять – либо вновь будет твердо высказана прежняя точка зрения, либо представлена совершенно новая, без преамбул и каких-либо оправданий. Такова была рутина, с которой все чаще приходилось сталкиваться западным переговорщикам по мере того, как стороны все глубже окунались в климат холодной войны.

На уровне Союзного совета и Исполнительного комитета советские представители имели большую свободу. Но со временем стало ясно, что и они стали подвергаться более жесткому контролю и сами являлись лишь частями, хотя и важными частями, весьма сплоченной организации. Весной и летом 1946 года ряд советских офицеров, поддерживавших дружеские отношения с западными представителями, были заменены другими, менее сговорчивыми, а Советский элемент в целом стал приобретать монолитный характер, что явственно ощущалось везде, где Советский Союз вступал в контакт с внешним миром. Среди представителей западных элементов Союзной комиссии, имевших хоть какие-то контакты с русскими, к концу 1946 года осталось мало тех, чьи иллюзии еще не были окончательно развеяны. Теперь становилось очевидно, что отношения западных представителей с их русскими коллегами не могут быть поставлены на ту же дружескую и личную основу, которая казалась возможной в конце войны и которая с самого начала существовала между другими элементами, потому что в советском мире личные отношения, как и все остальное, служили целям Кремля, и именно с таким акцентом отбирались и готовились его представители.

Такое постепенное отчуждение представителей Советского элемента на личном уровне сопровождалось – и, более того, являлось вполне очевидным и преднамеренным – параллельным ужесточением политической позиции, которое описывалось в предыдущих разделах. Поскольку каждый локальный аспект советской внешней политики должен рассматриваться не изолированно, а как часть внешней политики Кремля в целом, эти изменения в Австрии шли параллельно с общим ужесточением советской политической позиции в других странах и постепенным отказом советского правительства от сотрудничества с западными союзниками военного времени. Вполне очевидными такие перемены вскоре сделали подчинение Чехословакии и – что, возможно, еще более поразительно – отказ советского правительства принять план Маршалла. Из стран Восточной Европы в Вену поступали известия об аналогичном развитии событий в миссиях союзников в Будапеште, Софии и Бухаресте.

И все же, несмотря на ухудшение отношений и все большую очевидность советской политики в отношении Австрии, проявившуюся, например, в создании УСИА, официальные связи между западными элементами и Советским элементом в этот период становились максимум прохладными, но чаще носили все-таки достаточно благожелательный характер. Несмотря на то что на встречах часто звучали вполне откровенные высказывания, встречи все равно проводились; несмотря на то что ответы на письма могли задерживаться неделями, переписка все-таки продолжалась; и даже если на приглашения на официальные мероприятия редко отвечали, когда наступало время, Советский элемент чаще всего все-таки был кем-то представлен и во время своего председательства вносил свою долю в развлекательную программу, даже если серьезные обсуждения зачастую заменялись показами советских кинофильмов.

Таким образом, даже если возлагаемые на 1945 год большие надежды не оправдались в плане сотрудничества с русскими, это разочарование носило лишь частичный характер, и при всех оговорках следует сказать, что Союзная комиссия все-таки работала. Через Секретариат союзников рассылались документы, организовывались и обслуживались встречи и совещания. Везде, где необходимые действия вытекали непосредственно из антинацистских целей, ради которых и велась война, а в некоторых случаях и за рамками этой повестки, соглашение четырех держав достигалось относительно быстро и эффективно. Таким образом, обмен информацией и согласование действий в таких вопросах, как