собой в рассказе. Его соотечественники не хотят терпеть своего благодетеля в своем краю, Иисус действительно позволяет себя изгнать, так стоит ли теперь завершать все этим диссонансом, который ошеломляет нас в вихре своих противоречий и лишает чувств? Отказ этих людей принять Иисуса был рассчитан только на то, что в конце концов мы не узнаем, почему Иисус вернулся сразу после приземления, а на земле, где тысячи нечистых духов, где живут люди, боящиеся Господа, не должно остаться ни одного свидетельства веры? Нет! Оба признака принадлежат друг другу и составляют одно целое, каждый из них формируется только ради другого. Эти люди из страха перед знаменем дьявола и потому, что сами принадлежат к нечистым, изгоняют Господа, чтобы исцеленный человек с исповеданием своей веры мог еще более славно стоять как свидетель небесного мира и благодати на темной земле. Матфей, однако, не мог дать такого разрешения диссонанса, поскольку у него исцелены два бесноватых и потому, что слишком невероятно, чтобы два человека в одно и то же время лелеяли и выражали желание, чтобы Иисус забрал их.

Таким образом, два числа одержимых противоречат первоначальной тенденции и расположению отчета, а позднее — единственному дополнению Матфея. Также не является загадкой, откуда евангелист взял это. Ранее он читал в писании Марка, что Иисус, придя в Капернаум, учил в синагоге и исцелил бесноватого; но поскольку он использовал запись об учении Иисуса и его сильном впечатлении на народ для Нагорной проповеди и должен был опустить сцену, происходившую в синагоге, то и о бесноватом он не мог ничего сообщить. Но он не хотел допустить, чтобы этот комок погиб окончательно; что же он теперь делает? При первой же подходящей возможности он берет его в руки и вот — беспристрастно, но как ни странно! — из одного одержимого, которого Иисус исцеляет на другом берегу реки, он делает двоих. В этот момент перед ним даже лежит письмо Марка, из которого он заимствует восклицание, которым бесноватый в синагоге Капернаума объявляет, что он прекрасно знает, что Иисус — Святой Божий и пришел погубить его и его товарищей; Таким образом, ему так повезло, что он смог вложить в уста своего бесноватого соответствующее грубое обращение, в то время как Марку не было позволено повторить эти слова, и, кроме того, просьба нечистого духа об облегчении его участи, ради которой все и затевалось, уже в самом начале была у него в голове и слишком рано вплелась в первые слова нечистого.

Мы давно не видели апологета; мы, конечно, видели его, он и сам, пока мы были заняты одержимыми, бросал нам самородки своей мудрости, но мы не видели его в его истинной стихии, в том святом рвении, которое так ему подобает. Но теперь нам остается только сказать, что, поскольку конец сообщения, просьба исцеленного и мольба его соотечественников сделаны чисто, то и все сообщение является произведением идеального замысла, поскольку отдельные его черты не могут отрицать своего авторского происхождения, и поскольку нет нечистых духов, которые могли бы вторгнуться в самосознание человека или даже занять его место, то апологет предстает во всем своем великолепии. Писание говорит, что эти несчастные одержимы злыми духами, спутниками Вельзевула, то есть духами из царства сатаны, и не только сами страдальцы свидетельствуют об этой причине своих мучений, поскольку они не говорят, но их язык стал органом этих духов: Иисус также выступает в качестве свидетеля, поскольку он всегда прямо обращается к нечистым духам и приказывает им уйти. И как написано, отвечает апологет, так оно и есть, так оно и правильно, так оно и остается. Ведь если бы было иначе, т. е. если бы в тех больных действительно не вселились дьявольские духи, то неужели Иисус, «который в более тонких и щекотливых вопросах был намного выше своих современников и которому нельзя отказать в более глубоком проникновении в человеческую душу», действительно допустил такую неуклюжую ошибку? Неуклюжую? Как он сразу же вспылил! Неуклюжую! Но Иисус не был физиологом или умозрительным психологом, и нельзя назвать неуклюжей ошибку, которая была связана с религиозным мировоззрением народа. Мы не назовем это религиозное мировоззрение неуклюжим, даже если новейшие исследования, в которые наиболее значительный вклад внес Штраус, покажут нам, что так называемая одержимость есть не что иное, как болезнь самосознания, вышедшего из самого себя и воспринимающего свои внутренние различия как внешние, чуждые, навязанные ему насильно.

Но, — продолжает Гофман, — все эти психически больные люди тем не менее утверждают, что в их существо как бы проникло нечто чуждое, с чем они не могут считаться. Они просто откровенны и утратили понимающее созерцание, которое не давалось им раньше даже в качестве научного озарения». «Эта странность возбуждает представления страдальца, следовательно, это должен быть дух». Как будто больной не дух, и его страдания, если они заключаются в безумии самосознания, должны проявляться в форме воображения. «Эта чужеродная вещь имеет непреодолимое влияние». Потому что больной потерял свою свободу. «Это беспокоит больного, когда он хочет думать и молиться религиозно». Если это беспокойство действительно имеет место, то потому, что больное состояние состоит в освобождении и внешнем разгорании внутренних противосанкций духа, а общая сила, которая в найденном и рациональном состоянии удерживает эти противосанкции вместе и растворяет их, отторгнута от психического страдальца.

Наконец апологет становится мистиком. Нет, не так! Он укрывается в мистических фразах: «Почему бы человеческой душе не погрузиться на время в темную, элементарную основу своего существования? Но разве царство сатаны и его подручных — это почва души? Конечно, апологет имеет в виду другое, ибо хочет оставить неясным, является ли эта почва сама по себе уже «сформированной в личности» или же она приобретает свою определенную форму только в больном человеке; но несомненно то, что в больном человеке эта почва становится «сознательной, личностью», именно личностью, отличной от больного человека — тоже легиона личностей, и только это опять-таки можно оставить неясным, «является ли она после этого, оставленная человеческой индивидуальностью, все еще личностью». Но что это за смесь страха, которой религиозное объяснение одержимости должно оставаться абсолютно — неверия, не признающего, что, согласно Писанию, нечистые духи оказываются спутниками дьявола — натурфилософского бреда и «темной причины существования» даже не философской категории, а мифического образа, что смесь самых неприятных ингредиентов должна одурманить в нас понятие и сделать правдоподобным отчет, который уже не может быть поддержан?

Этот отчет уже не может существовать как достоверный в богословском смысле. Положенная в его основу фраза