них непосильного напряжения — значит толкать их на самоубийство. Нет, он не может согласиться с повстанцами, даже если бы разделял все эти незрелые, напыщенные измышления горячих голов. По призванию и сану своему он должен воспрепятствовать всему, что искажает установленный и привычный порядок. Людям не дано права разрушать мир! Таким правом располагает разве что господь бог. Он этот мир сотворил, он один и может вмешиваться в его порядки. Длань господня простерта над нами и ведет нас к преуспеянию. Лишь на господа можно полагаться с доверием. А все, что творится своевольно, какими бы нуждами людскими это ни вызывалось — один только грех и святотатство. Таково его глубочайшее убеждение.

Тут поручик взвился на дыбы, как жеребец, ощутивший в паху грубую руку конюха. Утратив все свое спокойствие, он, словно разъяренный волчонок, изготовился вцепиться священнику в горло. Ироническая усмешка, до сих пор освещавшая его лицо, исчезла, он позеленел и вскочил так резко, что фарфоровый абажур в медной оправе подозрительно звякнул. Наверняка в первый момент он был недалек от жестокой мысли — расправиться с этим посетителем. Нелегко было ему обуздать свой пылкий темперамент, когда сжалось сердце, искривились губы, а к горлу подкатил комок. Трудно было устоять неподвижно на тонких, задрожавших ногах, выпрямить гибкий, перетянутый ремнем стан, трудно было не вздернуть плечи, не замахнуться, когда ни один нерв, ни одна жилка не подчинялись приказам перенапряженной воли. Он ударил кулаком по столу и сквозь зубы процедил какое-то невразумительное ругательство. Но в следующее же мгновение устыдился своей резкости. Может быть, его строго воспитывали дома, где любое проявление необузданной страсти считалось малодушием. По лицу его пробежали холодные тени, он сжал кулаки и принялся беспокойно расхаживать от стола к дверям. Однако это расстояние было слишком коротким, чтобы излить гнев, который кипел в его душе. Еще долго он сжимал зубы, метал грозные взгляды, хрустел суставами. Прошло довольно много времени, прежде чем поручик усмирил себя настолько, что стал дышать ровно. А потом, не прекращая ходьбы и не поднимая глаз, сказал:

— Хорошо, нам нет расчета брать вас под защиту, как, наверное, полагают ваши прихожане. Еще сегодняшней ночью, как только прозвучат три пушечных выстрела, мы отойдем за деревню. Кто хочет, может идти с нами. Остальные пусть поджидают своих благодетелей…

На этом разговор был окончен.

Молоденький поручик снова подсел к столу, взял с пепельницы догоравшую папиросу и принялся исследовать развернутую карту. Священник секунду глядел на него, надеясь сказать еще что-нибудь в знак примирения, но, почувствовав, что вряд ли достигнет желаемого, повернулся к выходу.

Придя домой, он затворился в комнате на втором этаже и обдумал все еще раз. Пока он шел между хижин, переступая через короткие отсветы огней, которые, струясь из окон, бросались ему под ноги, он чувствовал удовлетворение, ибо все еще находился под непосредственным впечатлением одержанной победы. Его радовало, что он одолел своего противника, не уронил авторитета даже перед солдатской униформой. Сохранил в безопасности паству, вверенную его заботам. Мужчины, женщины, детишки и подростки могут спать спокойно. Эта ночь будет такой же наградой им за дневные хлопоты, как и вчерашняя. Все они: Кияничка, Бертин, кузнец и Американец — встанут завтра утром здоровые, свежие и разойдутся по своим делам. Один — удобрять навозом картофельное поле, другой — выкладывать погреб в саду, а остальные — возить дрова. Может, где-нибудь на мосту они повстречаются, скрутят вместе цигарку и потолкуют о том, как устроили на зиму пчел. Об опасности, которая им грозила вчера, никто и не вспомянет. Изо всех труб поднимется белесый дым, потянется длинной сплошной пеленой над всей деревней. Ни пронзительный звон кузнечной наковальни, ни протяжный визг льнотрепалок не успеют развеять его до самого вечера. Листья явора увидят и эту осень; окинувшись крикливыми, красными и желтыми красками, они снова свернутся и посинеют в ноябрьскую изморозь, как и в прошлые осени.

Но дома, вероятно, под влиянием теплого, слабым светом свечи колеблемого сумрака, которым упорно дышали на него округлившиеся углы, от мягкого блеска безмолвных предметов, от мягкого тона образов, миниатюрных изображений святых и пророков, радость победы несколько потускнела.

Он признался себе, что, пожалуй, поручик был кое в чем и прав. Не всегда человек может положиться на бога. Не должен человек ждать, пока бог распутает все его хитрости и исправит все, что испортили в мироздании люди. Для чего-то все-таки даны человеку голова, сердце, душа! Может он самостоятельно отличить добрые дела от дурных?! И потом, если некое насилие вершится ради добра — оно должно способствовать божьему промыслу.

Да, победа оказалась не столь полной, как думалось вначале. Пусть даже он вынудил поручика отменить приказ о выселении и отвести отряд за деревню, в Зеленый Кут, чтоб оттуда защищать подходы к перевалу. Но чего он добился? В деревню войдут другие солдаты и начнут палить в этих, так или иначе, бой развяжется на их улицах. И так и эдак, имущество и жизнь людей подвергнутся опасности.

Голова его внезапно поникла под наплывом дурных предчувствий. Напрасно он хлопотал, напрасно волновался, напрасно обидел молоденького идеалиста. Реальность суровее, чем он предполагал. Сон, который в эту ночь сойдет на людей, будет лишь дурманом. Рано поутру три выстрела из пушек возвестят о приходе самой страшной беды, какой деревне еще не доводилось переживать. Люди, пробудившись, очутятся в аду.

Что делать?

Вопрос повис в душном воздухе. Священник вынужден был признать свою слабость и искать помощи владыки. Подойдя к молитвенной скамеечке, он раскрыл большую Библию и опустился на колени. Необходимо было укрепить упавший дух, упросить бога простереть спасительную длань над долиной, где прибилось малое стадо верующих, ибо пастырь их стар и пред наступлением глубокой ночи его объял ужас.

Вскоре он заметил, что не воспринимает слов, которые шепчут его уста. Они как-то распадались, теряли смысл. Дух не был достаточно восприимчив. Тело предавало его. Кровь пульсировала так слабо, что он едва это чувствовал. Веки помимо воли смежились, и голова упала на раскрытую книгу.

Теперь, стоя у окна и глядя на хмурый рассвет, он вспомнил о пережитом вчера, и ему стало не по себе оттого, что его сморил сон, ибо душа была пуста. Тем тяжелее чувствовал он ответственность за жизни и хозяйство прихожан, вверенных его заботам. Как непомерное бремя, опустилась она на спину, плечи, грудь, и он не находил в себе душевных сил, чтобы поддержать бодрость духа. Старческая слабость сковывала члены, и он поддался ей. Ему хотелось забиться куда-нибудь в угол, где можно было бы отсидеться в эти