деревню. Дескать, тут начнутся бои, и оставаться нельзя! Но они на это не согласны. Куда им деваться в такую пору? Что станется с домами, добром? Все погибнет. Ведь гвоздя не найдешь, воротившись. Но все их попытки убедить начальника пошли прахом. Он даже слушать их не желает. У него, мол, приказ. Вот если бы к начальнику пошел пан священник, может, того удалось бы уломать. За тем и пришли.

Явились к священнику мужики разумные, серьезные, все крепкие, хорошие хозяева: Томаш Кияничка, неизменный староста, приземистый, спокойный, решительный и в словах и в поступках. Рослый Флориан Бертин, почтенный вдовец, за ним усатый кузнечных дел мастер, бывалый человек и умница, ни единого слова не пропустит мимо ушей без того, чтобы все основательно не взвесить, и зажиточный Американец, — этот скоро выдает дочь за лекаря. Священник хорошо знал всех. Они выросли здесь, в деревне, у него на глазах. Он помнил их озорниками-мальчишками. Сколько раз посылал пономаря отстегать их плеткой, когда они загоняли голубей на звонницу либо камнями сбивали яблоки за пчельником. Уже в ту пору они верховодили — как в хорошем, так и в дурном. Позже он помогал им устроить семью, крестил и отпевал их детей, освящал жилище, кропил конюшни, на пасху, как правило, уравнивал добрыми делами грехи их, давал отпущения, часто даже просто встречался с ними и на улице, и в поле, либо здесь, на кухне, потому что они нуждались в его советах, а он — в их доверии.

Что ж, ему не пришлось долго качать головой, раздумывая, в чем у них загвоздка. Он знал, как глубоко вросли они корнями в землю, которую вспахивают из года в год, как крепко привязаны к домам, где живут, и какое кровное родство возникает между ними и предметами, которыми они пользуются. Все, что лежало вокруг них, обретало значение и цену уже тем, что становилось их собственностью, эта собственность создавала их самих. Здесь ничто нельзя было представлять в отдельности. Сами по себе, отдельно, они потерялись бы в мире. Все они — вполне обыкновенные люди! Разумеется, кто-нибудь мог быть более основательным — вроде, например, старосты Киянички, более сильным — как Флориан Бертин, более умным — вроде кузнеца, или более богатым — как Американец.

Однако только когда к ним причислялась вся их собственность — жена, дети, дом, поле, когда обнаруживался круг жизненных обязанностей, которые они исполняли, — только тогда они приобретали уважение, достоинство и вес.

И точно так же их дома, поля, луга были совершенно обыкновенными. Одни лучше, другие — похуже. Они не привлекали к себе внимания. Но когда говорилось, что это старостин дом, Бертино поле, любой останавливался, оглядывал дом и поле и, может, отмечал про себя, что это крепкий дом и богатое поле. И так происходило со всяким, кто родился и жил в деревне. Вещи делали человека. Тяжелый топор, которым крестьянин корчевал пни, давал ему отвагу, грубые колья, зазубренный плуг, которым он перепахивал поля на каменистых отрогах, и узкие, сбитые косы, которыми он выкашивал темные мшистые бугры, воспитывали терпеливость. Но все это лишь до тех пор, пока он мог считать их своими, пока использовал их и составлял с ними одно целое, скрепленное узами труда. Но как только что-нибудь их разлучало, либо крестьянин избавлялся от них по собственной воле — он становился слабым, никчемным и потерянным. Священник и сам ощущал в себе эту неизъяснимую связь и поэтому понял ходатаев и не заставил их долго объяснять, чего от него ждут. Отказавшись от приятных минут вечернего отдыха, от наслаждения горьковатым вкусом черешневой трубки, не вняв настоятельным советам хлопотливой кухарки, он быстро оделся и решительно шагнул вместе с мужиками в промозглую тьму.

Командир принял его. Это был довольно молодой человек, не старше тридцати лет, в чине поручика. Он сидел за столом в расстегнутом мундире и красным карандашом что-то отмечал на карте, разложенной возле лампы. Время от времени он отрывался от работы, брал дешевую папиросу и долго, с наслаждением, откинув голову и прикрыв веки, затягивался. Папиросу он держал двумя пальцами. Когда он подносил ее ко рту или стряхивал пепел в пепельницу, было видно, как дрожат его длинные, изящно изогнутые пальцы. Вообще он производил впечатление человека тонкого и чувствительного.

В первый момент священник даже не поверил, что на такого молодого человека могла быть возложена столь высокая ответственность. Потом прикинул и подумал, что с ним удастся договориться. Старый священник привык к послушанию молодых людей. Он, взрастивший уже не одно поколение, обретший уверенность в непрестанном преодолении внешних и внутренних противостояний, имел на это полное право.

Но на сей раз он ошибся. Поручик слушал его внимательно. Однако не обнаруживал ни тени подобострастия. Взгляд его был непреклонен на удивленье. По этому взгляду угадывалась твердость духа и зрелость мысли. И хотя поручик был истомлен, встревожен, хотя тело его сгибалось под бременем усталости, он сосредоточенно обдумывал сказанное. По-прежнему неподвижно сидя за столом, ни разу не выказал желания его перебить. В зрачках его не промелькнуло ни тени неудовольствия. Он терпеливо ждал, когда посетитель выскажет свою просьбу. Но как только проситель умолк, он твердо и безусловно, как о деле давно решенном, объявил, что не может отменить приказа.

Священник вынужден был стать настойчивее. Он упомянул о депутации крестьян. Рассказал, как тяжко им живется, как много для них значит любая щепочка, поднятая на дороге и принесенная домой, как связана их жизнь с теми местами, где они родились, как прилепились они душой к каждому предмету, годному к употреблению, и какое для них лихо все это бросить на произвол судьбы. Он говорил о трудностях, связанных с переселением. Куда им теперь, осенью, деться — ведь надо устроить не только мужчин, но и женщин, малых детей и стариков, а что станет с больными, прикованными к постели?..

Но ходатай ничего не достиг.

Тогда он разгорячился. Упорное сопротивление этого долговязого юнца он расценил как дерзость. Священник почувствовал, как горячая кровь прилила к сердцу и каким затрудненным стало дыхание. Он не привык принимать во внимание возражения и сдерживать себя, если был убежден в справедливости своего негодования. Он откровенно усомнился, располагает ли господин начальник властью посягать на права гражданского населения, даже если это диктуется интересами военной стратегии. «Здешние обитатели живы только своим мирным трудом, — подчеркнул он. — Им никто ничего не давал, а потому не может ничего и требовать. А если разгорелись споры, которые должны разрешаться с помощью оружия, пусть их решают зачинщики. Крестьяне не желали войны. Они всего