В сущности это была слабая женщина, хотя этого никто не рискнул бы утверждать, на глаз прикинув ее объемы и вес. С того момента, когда судьба свела их, в ее мутном взоре постоянно таилась бездна беспричинного страха за него. Когда священник уходил на службу, она опасалась, как бы он где-нибудь не поскользнулся. Стоило ему усесться в повозку, она наказывала кучеру, чтоб тот не позабыл, спускаясь вниз по берегу, придержать коней. Когда священник поднимался на амвон, она бледнела и закрывала глаза, чтобы не видеть, как под ним обломятся ветхие ступеньки. Тщетно он при всяком удобном случае уверял ее в своем несокрушимом здоровье, неизменно добром расположении духа и неслабеющей жизненной силе. Опасаясь за него, часто против его воли, она шила и покупала ему только теплое белье, в бульоны вливала капли, укрепляющие сердце, раздобыла и заставила носить войлочный пояс, чтоб он не простудил почки. Если в комнатах наверху что-то хлопало или шуршало, она пугалась и, сама не своя, прибегала удостовериться, не свалился ли достойный пан священник со стула или с постели. А если раз в году, обычно после поста, на масленицу, попадался ему в пище кусочек мяса чуть пожестче, недостаточно выдержанный в соусе с хреном и потому вызывавший слабые колики, то она поднимала на ноги всю деревню, в полночь и за полночь рассылая во все стороны «послов» за лекарями, и сама сутками простаивала у его изголовья, судорожно тиская в кулаке платочек с черной каймой, готовая тотчас зажать себе рот, чтобы хоть как-нибудь сдержать горестные всхлипы, если вдруг из груди священника вырывался слабый стон, хотя более рассудительные деревенские бабки уверяли ее, что, значит, здоровье его идет на поправку.

Родная мать — и та не могла бы более сочувствовать ему и заботиться о нем. Поэтому священник не мог допустить, чтобы его поведение сейчас напугало ее. И без того в последние дни было много такого, что сокрушало ее слабое сердце. Поэтому он подавил свой порыв. Расправив хмуро сдвинутые брови, прикрыл веки и спокойным голосом спросил, пришел ли пономарь.

Кухарка не разгадала его притворства, и ей на самом деле полегчало, лишь только она увидела, что даже в такую тревожную минуту, когда в деревне все помирают от ужаса, пан священник сохраняет присутствие духа. Вот глядите — думает о будничных делах, словно ничего и не произошло, словно на дворе — обычный день. Спрашивает про пономаря, потому что близится час, когда нужно звонить к заутрене. Без сомнения, он уповает на господа нашего милостивого Иисуса Христа, который и в этакую пору бережет и охраняет свою паству. Поэтому она, с облегчением вздохнув, ответила — нет, мол, пономарь еще не явился.

— Пора бы уже, видно, где-то замешкался, — невозмутимо продолжал священник.

И кухарка с готовностью вызвалась пойти за пономарем. По крайней мере можно будет заглянуть в деревню, разузнать новости. В доме священника теперь из каждого угла веет такой тоской!

— Пожалуй, так будет лучше всего, — не раздумывая долго, согласился священник. Но оставшись в одиночестве, со вздохом признался себе: вот, докатилось и до нас — и стремительно подошел к окну.

На улице уже рассвело. Даже сквозь мутный налет росы, которая, сгущаясь, мелкими каплями стекала по стеклу на мокрые рамы, довольно явственно просачивалось осеннее утро. Под окнами дома раскинулся запущенный сад, где было много деревьев, кустов крыжовника, смородины, сирени, а дальше виднелись заборы соседних садов, за ними — опустевшие тихие поля, резко взбегающие от низин вверх, к синеватым горам. Небосвод над ними приметно оживал. Подсвеченное по краям горизонта небо было чистым и высоким, оно словно приготовилось освободить путь солнцу. Судя по всему, день обещал быть очень хорошим.

Священник нервно сжимал пальцы. Пожалуй, он несколько припозднился. Он хотел быть в горах раньше. И сделал все, чтоб не заснуть. Когда его одолела дремота, он зажег на молитвенной скамеечке свечу, раскрыл книгу и начал молиться. Иной раз ему удавалось таким образом преодолеть тягчайшие мгновения. Но сегодня усталь победила волю. Он даже не заметил, как уронил голову на книгу.

В этом, правда, не было ничего удивительного. На склоне лет некоторые задачи уже не под силу человеческому организму, никакие меры предосторожности не могут ему помочь. Тело ускользает из-под контроля сознания и ведет себя как самостоятельная, неуправляемая сущность; довольно уже служить душе, довольно напряжения.

Священник проложил свою жизненную борозду. Тридцать лет расчищал он пашню, унавоживал виноградники господни в этом забытом всеми углу, откуда любой паломник стремится выбраться, коли не хочет, чтоб его кости обглодали лисы. Он пришел сюда молодым капелланом в черной блестящей сутане, которую приобрел на последние гроши, оставшиеся от наследства, и с новым, переплетенным в кожу требником — подарком епископа, полученным при посвящении. Нынче уже никто не угадал бы, какого цвета была прежде сутана и не взялся бы подсчитать листы требника. Он сам едва ли припомнил бы ту минуту, когда впервые с трепетом и восторгом новичка вступил на деревенскую ниву и впервые встретил растерянные взгляды своих прихожан. Это в самом деле было очень давно. С той поры в памяти его столпилось множество впечатлений. За новыми, светлыми, еще свежими скрывались более давние, померкшие и повыветрившиеся; забившись в самую глубь души, они распадались, ибо время летело стремительно. Дни просачивались из-за гор, земля плодоносила и отдыхала, небосвод то голубел, то покрывался тучами, и, послушно этому закону, цвели и темнели луга. Чудесные мгновенья сменялись грозными бурями, люди то пели песни, то грустили; после гроз над долиной всегда красовались яркие радуги. Край, раскинувшийся за окном, много раз менялся; вместе с ним менялись люди, и часто — благодаря влиянию нового проповедника.

Перво-наперво он похоронил старого священника, который следил за каждым его шагом и потчевал одной лишь гнилой капустой; потом изгнал из прихода дьявола в образе человеческом — кухарку, которая возомнила, будто новый священник, так же как и прежний, должен быть у нее в подчинении, и всякий раз, пока она на кухне топочет ногами или швыряет об цементный пол тарелки, отсиживаться в укрытии, спасая свою голову и хребтину. Он привел новую кухарку — это была душа робкая, скромная и непритязательная, как овечка.

Он отучил людей жевать табак и хлестать вонючий спирт, выстроил школу, подновил церковь, потом вверху на перевале, где какой-то бедолага по собственной воле лишил себя жизни, воздвиг огромный железный крест. Из года в год следил он за исполнением обетов, данных верующими; много новых поколений, родившихся на этом свете, осенил крестным знамением; многих, как положено, приуготовил и проводил