в мир иной. На все это требовались мужество и силы. Вполне естественно, что силы иногда изменяли ему, вот как сейчас; на веки и члены наваливалась тяжкая усталость, которую он часто уже не мог преодолеть.

Но сегодня у него была еще одна причина чувствовать себя разбитым. Со вчерашнего утра вверх по дороге, ведущей из лощины, густо повалили солдаты. Для селения это было невиданное событие. Никто из жителей не помнил даже, чтобы в их края когда-нибудь забредал одетый по всей форме солдат. Селение жило своей замкнутой жизнью. Тот, другой мир, более просторный и бурный, где владычествовали могущественные господа, императоры, папы, где совершались грандиозные перемены, перевороты, революции и войны, находился слишком далеко. Достоверные сведения о нем обитатели бревенчатых избенок черпали лишь из календарей, которые пан священник рассылал всегда после праздника трех королей. Чужак редко заворачивал ошибкою в эту сторону, а о всамделишных солдатах в мундирах рассказывали с неизбежной долей ухарства одни молодцы-усачи, которым довелось служить в Вене еще во времена императора.

А тут — солдаты повалили целыми толпами, да еще при полной амуниции. Повозки, лошади, удивительное оружие, походные кухни, маленькие и большие автомашины загромоздили дорогу, набились во дворы и переулки, — настоящие солдаты в гимнастерках, обмотках, с широкими ремнями и полотняными мешками на боку; чужие парни, изнемогшие от долгого пути, небритые и немытые, заняли завалинки, уронили тяжелые пылающие головы на колени и выцветшими глазами, нахохлившись, смотрели на дорогу; кое-кто еще суетился у повозок, покрикивая на беспокойных, взмыленных животных, растаскивал кладь и деревянные рундуки, будто набитые железом.

Крестьяне всполошились. Разбежались по дворам, время от времени поглядывая из-за изгородей на этот бурный поток людей и животных, что столь неожиданно и с таким грохотом обрушился на их улицы. Лица у всех были хмуры и озабоченны более, чем обычно. Прежняя одежка, в которой они выросли и в которой — в жару и в мороз — хорошо себя чувствовали, теперь становилась им слишком тесна. Они думали о своих домишках, скотине в хлеву, о новом ларе в чулане, который только недавно наполнили отрубями и кормом, о жене, детях и еще о разных разностях, необходимых и лишних, думали о минувших днях и ночах, которые они провели здесь, в кругу близких, друзей и недругов, в радости и страданиях, но главным образом — в труде и покое, и томились от страха, что всему этому теперь приходит конец.

Слухи ходили самые неутешительные. Войска будто бы остаются тут. В школе размещается командование. По деревьям тянут провода. На откосах устанавливают пушки. На подступах к деревне и вокруг нее маскируют пулеметы. Стрельба поднимется наверняка, поскольку отряды хотят удержаться на этих склонах и перекрыть подходы к перевалу. Снизу, наверное, движутся немцы. Начнут хватать, насильничать, вешать и жечь. От этих разговоров у крестьян начинали дрожать поджилки.

Священник сначала мужественно отвергал эти слухи. Он знал о страшной войне, которая снова вспыхнула во всех частях света. Знал и о том, что в их краю взбунтовались какие-то люди, что они издают все новые и новые воззвания, вербуют парней, чтоб занять и удержать за собой горные районы. Конечно, это была дерзость — подняться против врага, многократно превосходившего их силой, — против немецкой армии. Бунтовать против существующего порядка — и в такой момент, когда поступали известия о приближающейся линии фронта и от всех требовалось безусловное повиновение?!

Немыслимо было представить себе, что такого рода действия останутся без последствий. Повстанцы могли продержаться до тех пор, пока в неприятельском лагере царил переполох. А потом неизбежно должна была наступить расплата. Большой и могущественный не потерпит, чтобы менее сильный и маленький расстраивал его планы. Он не станет колебаться и выбирать средства, чтобы восстановить покорность и порядок. Священника не удивило бы такое разрешение спора. Он, скорее из любопытства, остановился тогда в дверях и наблюдал за приготовлениями солдат, а кухарка пересказывала ему, что творится в деревне. Он сразу все понял. Пришедшие к ним повстанцы были обречены. Лица у них были помятые; одежда, снаряжение — плохие, в движениях ощущалась усталость, а иногда — раздражение. Они перемещали с места на место лошадей и повозки, не зная, где найти более надежное укрытие. Отряд ежеминутно перестраивался. Тропинка была узка, дома и изгороди мешали, всюду царил полный беспорядок. Кто-то неистово вопил, кляня все на свете и чуть не падая от усталости; другие сидели сложа руки у заборов и отсутствующим взглядом наблюдали за бессмысленной суматохой.

«Ах, как жаль их молодые жизни», — подумал священник. И это, пожалуй, было главное, что он хотел выразить. Повернувшись, он набросил на плечи ветхую одежонку, велел принести из чулана шапку на войлочной подкладке, вышел через заднюю дверь и спокойно отправился на пасеку. В тот же день ему необходимо было укрыть на зиму еще несколько ульев. Работы было много, и она требовала полной сосредоточенности.

Он совсем забыл о солдатах. Его это не касалось. Война, которая бушевала на свете уже пятый год, мятеж, вспыхнувший теперь, в непосредственной от них близости, не возмущали, не затрагивали его мира. Конечно, война — ужасное зло. От нее страдают миллионы ни в чем не повинных людей. Разумеется, она нанесла большой ущерб и вере, и нравам, но она велась сторонами, к которым он не имел ни малейшего отношения. Он в самом деле был глубоко убежден, что все разрешится помимо него и без его участия. Он служил богу и помогал верующим, которых препоручила ему церковь. Исполняя эту миссию, он шел чистыми путями. А если перед ним возникали препятствия, он устранял их сам. Почему же теперь он должен вмешиваться в споры, которые его не касаются? Слава богу, он уже не мальчик! У него за плечами порядочно добрых дел, опыта, да-да-да, прожита целая жизнь. В его жилах течет не бледная кровь, а мозг дан отнюдь не для бесплодных мыслей. Все в нем завершено, обдумано, надежно, стойко. Ни приливы, ни бури не в состоянии потрясти основ его жизни. Он сильный, крупный человек, у него крепкое, закаленное сердце.

Однако после ужина, когда он наслаждался дымком черешневой трубки и готовился удалиться в свою опочивальню, чтобы самозабвенной молитвой завершить еще один день, это стальное сердце дрогнуло.

В кухню вошли несколько прихожан. По тому, как они входили в двери, учтиво стаскивали шапки, неторопливо наклоняли головы и обступали его со всех сторон, он почувствовал, что они чем-то необычайно взволнованы. Лица у всех были измученные, в глазах блестел лихорадочный огонь. Заговорили все разом. Начальник воинского подразделения приказал до утра выселить всю