— Слушаюсь, непременно, непременно, — ответил начальник милиции. Достал в карманах галифе карандаш и записал, что нужно было в связи с этим.

Уехал начальник милиции. Много лиц переменилось, а Енотов все председательствовал. Из старых с ним оставались лишь веселый губвоенком — он сшил себе новую шинель, обшлаг заполнил звездами и стал несколько чище руки мыть; да заведующий отделом управления губисполкома — он перестал у себя на дому созывать совещания, был в добрых отношениях со всеми и в большие праздники ел гуся с капустой.

Регулярно ездил Енотов в Москву на съезды советские и партийные. Старился, горбился и болел думами о семье своей и особенно о младшем малютке. Болел думами и тут же укорял себя: «Зачем семья, зачем? Я председатель, мне нужно дело делать».

Однажды сидел Енотов дома зимой. Пил чай и беседовал с истопником, очень древним человеком. Рассказывал истопнику о фронте; показывал свой орден Красного Знамени. Сумерки смотрели в окно. Хлопья снега падали, будто кто-то сыпал белые розы на дома́. А дома́ пузатились в небо крышами, полными снега, как робы, одетые парчой. В коридоре губернаторского здания трещала голландка. И слышно было, как во дворе фыркал автомобиль, у которого регулировали мотор.

Вдруг раздались шаги по коридору. Кто-то робко остановился. Толкнулся в одну дверь коридора и протянул нерешительно: «Товарищ».

Потом опять шаги по коридору. «Кто-то там гуляет», — проворчал истопник и вышел в коридор. А Василий Енотов все смотрел на сумерки и на хлопья снега — изорванные лепестки белых роз.

«Тут товарищу Енотову письмо есть. Я попутний, мне его мальчик передал».

С этими словами в комнату вошел истопник и за ним тот, который назвался «попутний». Это был молодой паренек в дубленом полушубке.

Распечатал Енотов письмо. Там было нацарапано детской рукой его старшего сына:

«И во-первых строках кланяюсь тебе, тятенька милый. Живу у бабушки материной. А мать мою зарубили. И брата моего тоже и маленького самого, Сентября, тоже зарубили, он, де, не жилец без матери. А я был под лавкой на вокзали о ту пору. Мене они не видамши. Опосле шел и ехал. А на деревне у нас сказали, што ты жив и етот парень тебе знаить. А потому чтоб ты о маменке и братьях знал тому ставлю три креста как на могилах

Помни милый тятенька и возьми скорее меня к себе, а то старуха больно дерется.

Росписался твой сын Сергей».

Все это было написано на одной стороне листа. Енотов машинально перевернул листок и прочел, что было на обороте:

Лити мой листок

На Юг-Восток

Лити и взвивайся

Ни кому в руки не давайся

Только дайся тому

Кто мил сердцу моему

То исть папеньке дорогому.

Так десятилетний мальчик хотел, видимо, смягчить то тяжелое, что было на первой половине листа.

У дверей все еще стоял парень в дубленом полушубке.

А истопник корявыми пальцами ощупывал енотовский орден Красного Знамени, лежавший на столе…

Наконец парень — печальный вестник — спросил:

— А ответу не будет?

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Был праздник, и Енотова позвали в гости. Закутался Енотов в свою шинельку, ноги обул в новые ботинки с картонными подметками и отправился на какую-то Кривую улицу, где жил веселый военком. Был март. На лужах были льдинки. Снег лежал хоть сухой, но особенный: ледянистый. А воздух — прозрачен. Так что Енотову было слышно свое дыхание и казалось, что сердце бьется не в груди, а под полой шинельки, около воротника.

Вошел во двор, отмахнув рукой калитку назад. Освещенный флигелек с большими окнами и тюлевыми занавесками гостеприимно манил к себе.

А воздух весенний был так прозрачен, что было слышно, как говорят во флигельке.

Открыл Енотов дверцу в сени. Маленькие сени. И темно, как в гробу. Стал шарить рукой по мягкой кошме двери, ища ручку. И услышал, как около самой двери громко говорил кто-то. Кто-то другой еще смеялся… «Чей же это голос?» — подумал Енотов и перестал шарить ручку. Прислушался. Лицом отвернулся к прозрачному весеннему воздуху, что вливался во двор в наружную дверь, и потому, что воздух был прозрачен, Енотов ясно слышал разговор:

«Сижу это я на заседании. А самого в сон клонит. Ну, прямо вот сейчас упаду. А этот — комхозник льет и льет, говорит и говорит. Сметные соображения. Разруха, восстановление, отпуск кредитов. Выплата. Частные подряды. Государственные сделки, коммунальная выгода, лесострой, кирпичные заводы, кооперативные поставки, зарплата и прочее. Но ты подумай, а мне-то, мне-то какое до всего этого дело?! Прямо дремлю за столом и думаю: да мне-то какое до всего этого дело? И почему я, именно я, тут? Вообще, какое мне, ты понимаешь, мне дело до этого всего?»

И в ответ на такую речь раздалось:

«Ха-ха-ха! Это правильно! Какое, говоришь, тебе дело? Ха-ха-ха! Здорово. Вот уж я никогда над этим не задумываюсь. Ха-ха-ха! Здорово!»

Оба голоса были, видимо, подвыпивших людей. Узнал Енотов этих людей. Первый был завотделом управления исполкома. Второй — веселый военком.

Запахнулся покрепче в шинель Енотов и зашагал обратно из Кривой улицы в губернаторский дом. Воздух весенний был очень прозрачен. И что-то особенно беспокойное было в нем. Что-то бунтующее, зовущее, молодое, беззаботное и стихийное, просторное. Вот это-то особенное беспокойство и заползло Енотову в душу и ранило сердце. Он в эту ночь не сомкнул глаз.

Утром в кабинет к нему вошел заведующий отделом управления, чтобы представить на утверждение смету комхоза.

— Эта смета была рассмотрена в комиссии под моим председательством, — начал свой доклад полноватый человек.

Енотову в голову и в сердце вдруг что-то стукнуло.

Вроде угара. Внезапное и сильное — такое же, как тогда, когда он вдруг стал отбивать у белых красноармейское добро.

— В-вон! — закричал Енотов.

Полноватый человек отскочил, разроняв по полу листы сметы.

— В-вон! — еще раз вскрикнул Енотов.

— Что вы, товарищ? Вы повихнулись? — проговорил заведующий отделом управления, хватаясь за ручку двери.

Енотов что-то еще хотел сказать. Тянулся через стол. Хохолок его на затылке дрыгал, как пойманная пташка. Одна рука нервно тянулась вперед, как тогда в Волынском полку с запиской. И перед собой он видел, как тогда, все того же прапорщика из присяжных поверенных. Давно это было в Волынском полку. Но и сейчас так же, как тогда, один был кашевар из слесарей, другой — прапорщик из адвокатов.

— Это вам