«Свалят они нас или не свалят, — гуторили губкомовцы. — Они где-то имели предварительное совещание». — «А где?» — «Погодите, вот завтра мои ребята скажут — где». Так рассуждали губкомовцы, разумея под «они» другую часть губкома.

Тем временем полноватый человек кончил бриться. Почувствовал, что как будто холодно. Вероятно, после ванны. Снял ботинки, надел валенки. Сел в кресло за письменный стол. Совещание было немногочисленное, всего человек семь. Был тут начальник милиции — в бурках; предчека — в серых валенках; рабкрин — в охотничьих сапогах; секретарь женотдела — в желтых сапогах; заведующий подотделом пропаганды — агитпропагубкома — в спальных туфлях, так как он имел комнату в этом же доме, на третьем этаже, и, наконец, редактор местной газеты в неопределенной обуви и, кроме того, в очках.

«Я, как заведующий отделом управления губисполкома, — начал выбрившийся человек, — не могу считать настоящее собрание официальным, а частным, и даже не собранием, а беседой в кругу товарищей, и даже не товарищей, а как бы… друзей, которые…»

Речь текла плавно.

Проскочив галопом все принципиальные вопросы, собрание застопорилось на вопросе, носившем несколько громкое название «персонального». Вопрос шел о председателе губисполкома. С одной стороны, из Москвы хотят кого-то прислать, с другой стороны, единственным кандидатом по своей популярности среди партийной организации и рабочих мог быть только один Енотов. С третьей — Енотов относился к числу тех, кого собрание друзей называло суммарно «они». И наконец, с четвертой стороны… но четвертое измерение этого события лежало на самом дне души побрившегося человека и было посыпано сахарным песком адвокатских слов. Поэтому осталось невыясненным.

В результате длинного обсуждения, при котором чаще и больше всего высказывался редактор газеты, как раз и приглашенный собственно для того, чтобы высказываться, было решено перед Москвой и перед местной организацией выставить Енотова.

Когда такое предположительное решение было произнесено обутым в спальные туфли заведующим подотделом пропаганды агитпропагубкома, все нашли его очень правильным, и только предгубчека, стукнув ногу об ногу, чтобы стряхнуть пепел с валенок, заметил: «При этом его надо обработать».

Председательствующий опустил глаза долу, и другие закрылись папиросным дымом.

______

Москва согласилась на то, чтобы товарищ Енотов был предгубисполкомом. «Боже мой, боже мой, — подумал он, — вот опять пойдет склока». И стал по пальцам перечислять своих врагов в губкоме. Советовался со своими приятелями. Кроме того, не считал себя «достаточно подготовленным» для такого ответственного поста. Ужасно волновался. Встретился с начальником милиции. «Ну, что, брат, предом будешь?» — подбадривал его начальник милиции. Енотов вскинул на него свои глубокие глаза, еще больше сгорбился и ответил: «До чего, друг мой, не хочется, прямо вво». — «Ну, ну, ничего», — похлопал его по плечу начальник милиция.

А через день был съезд Советов. В бывшем дворянском собрании. Вечером. Оркестр духовой музыки, тысячи глаз со всех сторон. Стол президиума, крытый красным сукном. А сзади комната президиума — не комната, а коробка, наполненная дымом. Очень тумашился редактор газеты. Он не был членом губкома и поэтому билета на трибуну не получил, но прошел туда только потому, что тумашился, и часовые его приняли за распорядителя. Он появлялся то у оркестра, то в комнате президиума, то беседовал с делегатами, сидящими в первом ряду. Вообще, показывал себя в публике анфас и в профиль, и вполуоборот, и говорящим, и шепчущим, и улыбающимся, и даже вытирающим пенсне. Из всех карманов его торчали газеты, отчего весь он пах типографской краской. Он же первый захлопал в ладоши, когда Енотов, окруженный другими губисполкомцами, вошел на трибуну.

Кто-то приветствовал съезд и предложил председателем избрать т. Енотова. Редактор снова предводительствовал аплодисментами. Енотову были почти все овации. При этом, к удивлению своему, среди восторженных лиц он увидал и бывшего прапорщика в Волынском полку, ныне заведующего отделом управления губисполкома.

От волнения Енотов говорил нескладно. Но именно этой-то нескладностью он и действовал на слушавших.

У него кружилась голова. «Товарищи», — говорил он. «Товарищи», — повторял он все чаще и чаще. «Товарищи». И каждый раз через это слово он делался роднее и роднее всему собранию. «Товарищи», — говорил он, перебираясь по этому слову, как по ступенькам высокой лестницы. И чем выше он шел в своем настроении, тем складнее была его речь.

Кто-то не вытерпел в самой гуще собрания и на каком-то слове послал Енотову громкие аплодисменты. Всколыхнулось все собрание, и опять у Енотова в ушах только хлопало — трах, трах, трах — от тысячей рукоплесканий.

А Енотов еще не кончил. Но рукоплескания его сбили. Когда кончились они, он хотел продолжать. Как-то неестественно завертелся на каблуках, подергал плечами.

— Товарищи, ну, да, впрочем, все, — неожиданно оборвал он.

А редактор стоял на самом виду и строчил, строчил карандашиком речь. Пришли даже два фотографа, джентльмены в продырявленных котелках, и, раскланиваясь, как официанты, стали просить Енотова не двигаться. Щелкали аппаратами. Губвоенком, человек непринужденный и веселый, предложил фотографам снимать весь съезд. Продавленные котелки покорно кланялись и щелкали аппаратами. Заведующий отделом управления подбежал к Енотову. Что-то пошептал. Пошел к оркестру. Оркестр начал мешать фотографам снимать, так как, услышав звуки «Интернационала», все встали и начали петь. Редактор суетился в дверях, где теснились и протестовали комсомольцы, требуя себе места в зале, а не на галерее. В самом дальнем углу начальник милиции делал внушение часовым о вежливом обращении.

Когда кончилось торжественное открытие съезда, к Енотову подошел сухой человек с зеленым лицом и испуганными глазами. Он прохрипел:

— Разрешите вас нарисовать, как председателя съезда.

______

С тех пор Енотов председательствовал год, председательствовал два. Москва была довольна. Местная организация тоже. Рабочие Енотову верили и любили его. Крестьяне охотно несли налог. Спецам-финансистам и инженерам нравилась его деловитость. Обыватели называли его «симпатичным». Полноватый человек, заведующий отделом управления, жалел его за нервность и усиленно советовал ему ту же лечебницу, в которой сам купался. Беспечный и веселый человек, губвоенком не мог на банкетах без слезы облобызать его. Редактор газеты радовался, что ему разрешили при газете организовать издательство «научно-популярного и литературного» журнала. Появившиеся в городе красные бакалейщики и галантерейщики искали случая откланяться «товарищу» Енотову. А начальник милиции, переходя на высокий пост уголовного розыска, до того растрогался на прощание, что по секрету раскрыл Енотову все то, что говорилось против него на частном совещании, и с похвальной памятью перечислил всех его врагов и предложил даже навести справки о тех, кто, как, например, предгубчека, перевелись в другие города.

— Лучше бы вы узнали, где моя семья; мне передавали, что она осталась у