Шрифт:
Закладка:
Как меценат и друг писателей был известен председатель Моссовета Лев Каменев, возглавлявший в конце жизни Институт мировой литературы и издательство «Academia». Леонид Гроссман вспоминал, как зимой 1923 года он «встретился с Брюсовым на заседании „Комиссии по изданию критиков и публицистов“ под председательством общего редактора серии Л. Б. Каменева. Обсуждался общий план издания, в состав которого должны были войти представители передовой общественной мысли, преимущественно социалистического уклона. Вырабатывался список авторов, в который входили наряду с корифеями русской критики такие имена, как Пнин, Ткачев, Серно-Соловьевич. Брюсов молча следил за прениями и вдруг совершенно неожиданно, в явном разрыве с общим характером плана и дебатов, внес предложение:
— Следует издать литературно-критические статьи В. В. Розанова тем более, что имеются еще неизданные рукописи его.
Председатель с улыбкой указал на полное несоответствие названного автора с основной идеей серии и составом ее участников. Предложение само собой отпало. Помнится, вскоре Брюсов встал из-за стола и стал быстро и нервно шагать по большому залу, многократно чертя прямоугольники в различных направлениях. В нем было нечто, напоминающее быстро шагающего по клетке тигра с равнодушным и неподвижным взглядом. Как всегда, он производил впечатление замкнутого, изолированного, непримиримого одинокого сознания»{38}. Инцидент стал известен в литературных кругах. По свидетельству Шершеневича, Брюсов «очень обиделся, когда это предложение было отвергнуто. Писатель Брюсов не понимал, как это можно не перепечатать талантливого черносотенца и юдофоба. Партбилет не разъяснял»{39}.
С «любимцем партии» и ее ведущим теоретиком, главным редактором «Правды» Николаем Бухариным Брюсов схлестнулся 7 июля 1920 года на диспуте «О мистике» в Доме печати. Согласно газетному отчету, Валерий Яковлевич «взял на себя задачу реабилитировать мистику… История мистики показывает, что мистический опыт вовсе не обязательно связан с религиозным, что мистика сама по себе — арелигиозна. Мистицизм — это просто другой, второй, нерационалистический, не „научный“ метод познания мира и истины»{40}. Луначарский вспоминал, что Бухарин «выступил очень резко, с обычной для него острой насмешливостью. Мне тоже пришлось прибавить к возражениям Бухарина кое-какие замечания насчет крайней неточности определения мистики. Брюсов был очень взволнован. В эту минуту он, несомненно, чувствовал себя несчастным. Ему казалось, что он нашел какое-то довольно ладное сочетание того, к чему влекла его натура, и той абсолютной трезвости, которой он требовал от себя как коммуниста»{41}. Однако Бухарину принадлежит и такая оценка: «Он сумел прощупать пульс мировой истории. Эта гениальная голова, которая постоянно пылала холодным голубым жаром познания, с высочайшей вышки, глазами мудреца, следила за геологическими социальными катастрофами современности»{42}.
Что касается прочих «диадохов», то Брюсов вряд ли нашел бы общий язык с «петроградским диктатором» Григорием Зиновьевым, гонителем интеллигенции и главным врагом «сменовеховства» в партийной верхушке, или с Иосифом Сталиным, еще не проявлявшим особого интереса к литературе. Среди большевистских вождей Валерий Яковлевич выделял Ленина — точнее, отделял его от них, как Александра — от исторических диадохов.
Приветствуя Владимира Ильича по случаю его пятидесятилетия от имени московских писателей на собрании в Доме печати 28 апреля 1920 года, он говорил: «Мы все считали социалистическую революцию делом далекого будущего. […] Предугадать, что революция не так далека, что нужно вести к ней теперь же, — это доступно лишь человеку колоссальной мудрости. И это в Ленине поражает меня больше всего». Кроме этого они встречались, по крайней мере, один раз, когда Брюсов посетил Ленина в Кремле вместе с группой литераторов и издательских работников и вручил ему только что вышедшую массовым тиражом книжку стихов Ивана Сурикова{43}. 3 января 1919 года Владимир Ильич дал распоряжение исполкому города Родники, близ Иванова, по письму Брюсова о судьбе библиотеки бывшего члена Государственной Думы от социал-демократов Петра Суркова, которую реквизировали свои же товарищи{44}. Конечно, этого недостаточно, чтобы говорить о каких-то отношениях между ними. Однако в стихотворении Василия Дембовецкого на смерть Брюсова есть примечательные строки:
В Москве, в полуночном Кремле,
Он пребывал, как внемлющий оракул.
И вместе с Лениным к земле
И припадал, и слушал он, и плакал.
Не чувствовал ли себя Брюсов подобием крипто-язычника Авсония при дворе благоволившего к нему христианского императора Грациана?.. «Помню, Валерий Яковлевич любил в позднейшие годы говорить, — вскользь обронила Иоанна Матвеевна, — что свой дневник он стал вести по-латыни. Была ли то шутка иль неосуществленная мечта, не знаю, только я такого дневника среди бумаг не нашла и не видала его никогда при жизни Валерия Яковлевича»{45}.
Смерть Ленина произвела на Брюсова тяжелое впечатление{46}:
Кто был он? — Вождь, земной Вожатый
Народных воль, кем изменен
Путь человечества, кем сжаты
В один поток волны времен.
Потому «сотням тысяч — страшны, страшны дни без вождя!»:
В тревоге ждут, что будет впредь,
И, может быть, иной — отчаян:
Кто поведет?..
Нетрудно увидеть здесь тревогу за судьбу страны, оказавшейся в руках «диадохов»:
Народ? он — ставка. На кон брошен,
Да ждет, чья кость решит игру!..
В конце концов «достойнейший» определился. Брюсов до этого не дожил, но оказался прав, говоря: «Рок тысяч — у царя в шатру!».
Недоброжелатели посмеивались над сочиненной им кантатой «На смерть Ленина» на музыку Михаила Багриновского и над текстом к «Реквиему» Моцарта. Их историю проясняет письмо Брюсова редактору «Известий» Юрию Стеклову от 28 января 1924 года: «Трагические дни смерти и похорон Владимира Ильича Ленина были для меня крайне неудачны. Я был болен, должен был оставаться в комнате, не мог быть среди товарищей. […] В самый день кончины В. И. ко мне обратились представители Моссовета — с просьбой написать „кантату“, которая будет немедленно положена на музыку и, может быть, будет исполняться на похоронах. Несмотря на болезнь, я тотчас принялся за работу, написал эту „кантату“, в которую постарался ввести мотивы „похоронного марша“ и „Интернационала“. Моссовет издал мои стихи с музыкой т. Багриновского, но… но присоединил к брошюре нелепейшее предисловие, не знаю, кем написанное. В результате Главлит арестовал эту брошюру и запретил ее распространение»{47}. Прервем цитату, ибо здесь необходимы пояснения.
Изданная Комиссией помощи детям при Президиуме Моссовета и не содержащая более никаких выходных данных, кроме адреса склада издательства, «Кантата»
