Искали царств, дробили грады,

Бросая здесь, там зиждя трон;

Битв смена — путь их; им награды —

Груз диадем, цепь из корон.

Народ? он — ставка. На кон брошен,

Да ждет, чья кость решит игру!

Как сметь судить? кто в споре спрошен?

Рок тысяч — у царя в шатру!..

О чем оно? Только ли об исторических диадохах — двенадцати сподвижниках Александра Македонского, разделивших между собой империю после его смерти? Или здесь скрыт какой-то иной смысл?

Есть основания думать, что «Диадохи» — непосредственный отклик на резкое — точнее, как показали события, роковое — ухудшение состояния здоровья Ленина, наступившее 6 марта 1923 года и закончившееся параличом правой части тела и потерей речи 10 марта, а также раздумья о том, что последует за уходом вождя. Чем мотивировано такое предположение?

Брюсов и раньше не раз откликался на актуальные события в форме исторических аналогий, особенно когда говорить прямо было опасно, а то и невозможно. Случай с болезнью Ленина именно таков. В пользу нашего вывода говорит и брюсовское восприятие большевистской революции в масштабе «от Перикла до Ленина», а самого Владимира Ильича, в послереволюционные годы, как одного из творцов мировой истории, одного из «любимцев веков», которых Брюсов не оценивал в этических категориях. Саму ситуацию — император умирает в окружении наследников — он уже описал в стихотворении «Смерть Александра» (1911). В «Диадохах» появился новый важный мотив: «„Достойнейший“ не встал». В примечании автор пояснил: «„Достойнейшему“, по преданию, завещал Александр свою империю». Одного «достойнейшего» не нашлось, и империю пришлось разделить. Это похоже на положение, сложившееся в высшем советском руководстве осенью 1922 года, с началом болезни Ленина. Только большевистские «диадохи», ведя борьбу за звание «достойнейшего» преемника вождя, делили не саму империю, а власть в ней.

Имена «диадохов» были у всех на слуху. Ленин сам назвал их: Сталин, Троцкий, Каменев, Зиновьев, Бухарин, Пятаков — в «Письме к съезду», посвященном определению «достойнейшего», которого вождь так и не нашел. Знал ли об этом Брюсов? Как член партии и ответственный работник он был обязан или, по крайней мере, имел возможность читать все партийные документы, в том числе распространявшиеся под грифом «только для членов РКП(б)». К партийной рутине он относился серьезно, но без догматизма. «Однажды я зашел к нему в кабинет в Наркомпросе, — вспоминал Шершеневич. — Он, сдвинув брови, внимательно штудировал постановление последнего партийного съезда. Ему нужно было делать доклад. Я принес в подарок последний сборник имажинистов. Брюсов немедленно отложил в сторону брошюру и начал читать стихи»{32}. У него не было недостатка в информации о происходящем, — хотя бы через Луначарского, человека не столь влиятельного, но осведомленного.

Итак, «диадохи».

Председатель Реввоенсовета и народный комиссар по военным и морским делам Лев Троцкий был известен как человек, не чуждый литературе, много писавший о ней и водивший дружбу с писателями, причем не только пролетарскими. О личном знакомстве свидетельствует дарственная надпись: «Т. Брюсову от автора. Л. Троцкий. 4/IV 1922» на книге «Между империализмом и революцией. Основные вопросы революции на частном примере Грузии» (1922). Титульный лист с инскриптом был сохранен Иоанной Матвеевной, видимо, уничтожившей опасную книгу, однако до 1992 года находился на специальном хранении{33}.

Днем позже наркомвоенмор писал поэту: «Прочитал только что Ваши стихи о голоде и сказал себе снова: как хорошо, что Брюсов — с рабочей революцией! Могущественна стихия буржуазного общественного мнения. Поэты нуждаются в „эстетической“ среде. А этой среды пока еще не дает им наша голодная, ободранная — кости да кожа — революция. „Нэп“, породив пока что жалкий суррогат буржуазно-эстетической среды, уже оживил кой-кого из поэтов и беллетристов. Как хорошо, что есть стойкие, чувствующие большую эпоху под ее вшивой корой. И вдвойне хорошо, что Брюсов, поэт отчетливой формы — из закаленной стали — не испугался бесформенности, сырой грубости, хаотической неустойчивости нашей эпохи. Из этой эпохи вырастет большая — величайшая поэзия. Для этого нужны два условия: 1) в головах, в художественном сознании должен завершиться (т. е. дойти до известной зрелости) происходящий там глубокий молекулярный процесс; 2) Россия должна стать богаче, ибо искусство — также и в обществе, основанном на трудовой солидарности, — требует избытка»{34}.

Двадцать третьего июня 1922 года Троцкий пригласил Брюсова «поговорить о нынешней нашей художественной литературе и вообще», предложив «назначить место и время»{35}. Темой беседы, вероятно, предполагался проект восстановления «Нивы» — самого популярного журнала дореволюционной России — как «средства могучей пропаганды советских идей в гуще обывателей» при участии Ключникова, редактировавшего в Берлине «сменовеховскую» газету «Накануне» (в ней печаталась Нина Петровская). 25 июня Троцкий инструктировал заведующего Политотделом Госиздата Николая Мещерякова: «Чуть не ежедневно выходят книжки стихов и литературной критики. 99 % этих изданий пропитаны антипролетарскими настроениями и антисоветскими по существу тенденциями. […] Нужно выпускать в большем количестве и скорее те художественные произведения, которые проникнуты нашим духом. В связи с этим, я думаю, следовало бы использовать для литературно-художественной пропаганды в нашем духе будущую „Ниву“. Полагаю, что наилучшим редактором литературно-художественного отдела был бы Брюсов. Большое имя, большая школа и в то же время Брюсов совершенно искренно предан делу рабочего класса. Полагаю, что можно было бы Ключникову подсказать эту мысль в том смысле, что можно было бы завоевать для этого предприятия Брюсова, что сразу подняло бы художественный авторитет издания». «Красная нива» появилась позже, без Брюсова и Ключникова.

Троцкий продолжал держать Валерия Яковлевича в поле зрения. 17 июля 1922 года он попросил заведующего Госиздатом прислать ему корректуру сборника «Дали», а 21 августа ответил Городецкому на записку о литературных группах: «Почему Брюсов, коммунист и, если не ошибаюсь, член партии, отнесен к одной группе с Бальмонтом и Соллогубом (так! — В. М.)? Стало быть, у Вас допускается отвод по прошлой деятельности. Сомнительная постановка вопроса. Указание на то, будто Брюсов отразил преимущественно бунтарско-анархические силы первых дней революции, кажется мне сомнительным. […] Брюсов с его алгебраическим складом ума вряд ли может быть причислен к революционным „стихийникам“. Я останавливаюсь так подробно на вопросе о Брюсове ради принципиальной стороны дела. Немотивированное ограничение, имеющее место в отношении такого выдающегося лица, как Брюсов, может сказаться в отношении менее известных писателей»{36}. Однако давая в книге «Литература и революция» (1923) подробный обзор послеоктябрьской поэзии и прозы, Троцкий проигнорировал Брюсова, за исключением нескольких случайных упоминаний. Столь же случайно беглое упоминание Троцкого — антитеза Деникину — в брюсовском стихотворении «Прибой поколений» (1923), которое стало причиной его последующего запрета советской цензурой. Последнюю рецензию, над