никакой работы целый месяц не будет, разве что тайком, по трактирам, или в частный дом когда-никогда позовут развеять постную скуку, поскольку публичные позорища, всякие там театры-балаганы запрещены. Так что Эжен орал до потери голоса, честно снося и голод, и усталость, и боль в мокрых до скрипа ногах.

На минутку отбежал по нужде в проулочек за развесёлым трактиром. Воспитанным юношам из благородных семейств такое делать не полагается, так ведь и ломаться с фиглярами на площади не полагается тоже, и кров делить с нищими, и пищу с ворами. В общем, о своём возвышенном воспитании Эжен решил пока позабыть. Только оправился, как где-то громко хлопнула дверь, и сейчас же на Эжена налетело нечто, которое, когда удалось это от себя отодвинуть, оказалось девчонкой, простоволосой, с тощенькой деревенской косицей, зарёванной и запыхавшейся. Губы дрожат, и вообще вся трясётся, как мышь под метлой.

– Хы! – выдохнул Эжен. – Пёсья кровь!

Снова хлопнула дверь, и кто-то, смачно ругаясь, затопал за поворотом. Прежде чем из-за угла вывалился свекольно-красный мужик в наспех наброшенном полушубке, Эжен, ведомый неким вдохновением, нахлобучил на девчонку свой пышный парик, набросил красный плащ, скрывший застиранный сарафан и передник, развернул лицом к стене и сам стал рядом. Мол, мы сюда за делом пришли, а прочее нас не касается. Мужик пронёсся мимо и вылетел на площадь, а Эжен живо рванул в противоположную сторону и кружным путём привёл девчонку к Арлетте. Закутанная в полушубок плясунья отдыхала, сидя на рассохшейся бочке, с которой Эжен обычно зазывал толпу. Усталые ноги, обутые в валенки прямо поверх танцевальных туфель, закинула повыше, уперев в борт удачно остановившейся телеги. Черныш куда-то смылся, хотя Эжен строго-настрого велел ему не оставлять канатную плясунью одну.

– Что опять? – сразу спросила она. Вот ведь, не видит, а всё слышит. И всё время ждёт беды.

– Во, – сказал Эжен, который не очень понимал, что делать дальше, а девчонка, наконец, отдышалась и заревела в голос. Арлетта, постанывая, слезла с бочки, отвела плаксу в сторонку, долго что-то выспрашивала, в сердцах обозвала кого-то козлом, и Мышильда осталась. Сначала спрятали её под бочку, потому что работу из-за пустяков бросать не следует, а вечером забрали в Дом с Голубями. Была она из какой-то дальней деревни, тихая, пугливая, из дома выходить боялась, Малька, Лаптя и Эжена боялась тоже, но зато умела готовить и вообще делать всю работу по дому, а ещё очень полюбила сидеть на чердаке, любоваться на сестрины платья или копаться в старых тряпках. Мышь настоящая, оттого и Мышильда.

– Как-нибудь прокормим, – говорила Арлетта.

– Всю босоту не прокормите, – насмехался Малёк.

– Всю не прокормим, – соглашалась Арлетта, но Мышильду не прогоняла.

Отшумела Масленая неделя. Дня три все только и делали, что отдыхали. Топили очаг остатками курятника, потому что за углем идти было лень, что-то жевали, валялись на кровати. Эжен даже разговаривать не хотел. Потом пришёл Малёк и позвал Арлетту развлекать публику в «Гнездо чайки». Кабак этот находился в порту, и слава у него была нехорошая. Зато и правил божеских и человеческих там никто не соблюдал, а уж распоряжений городского старшины тем более.

Эжен воспротивился было, но Арлетта обрадовалась. Всё надеялась встретить в порту этого своего, которого ждала всю зиму. Взяла с собой собаку и обе заточенные укороченные спицы, да и Малёк обещал глаз не спускать.

Эжен проводил её до бульвара и вдруг вспомнил, что давно не был у собора. Пока шла Масленица, то и дело заглядывал, а тут целых три дня пропустил. Конечно, времени прошло много, и письмо его, скорее всего, сгинуло на дне красивого ящика, но надо же на что-то надеяться. Без надежды хоть сразу в Либаву головой.

Эжен свернул к торгу. Городской старшина хлеб ел не даром. Праздничный мусор убрали. На торгу было чисто и скучно. Яблоки мочёные, рыба вяленая, капуста квашеная. В гостеприимно открытой лавке дорогие южные фрукты, духовитые и яркие. Наверное, какой-то корабль уже поднялся с юга. Весна идёт. Эжен миновал торг, выскочил на пустую Соборную площадь. Кончалась служба, которая на этой неделе полагалась каждый день. Из храма потянулся народ, на ступенях оживились нищие, которых сегодня почему-то было особенно много. Эжен привычным взглядом окинул толпу и вдруг споткнулся так, что шапка съехала на самый нос. На верхней ступеньке стоял королевский кавалер Карлус фюр Лехтенберг. Эжен поправил шапку, зажмурился, открыл глаза. Стоит. Королевский кавалер как он есть, в тёмном плаще, в тёплом кафтане с опушкой из седой лисы, в модной треугольной шляпе. Стоит, опирается на тросточку.

Всё! Всё кончилось! Впереди сытный обед, покои во дворце наместника, яркий огонь в очаге, лёгкое тёплое одеяло и упоительно чистые простыни. Эжен перевёл дух. Ноги почему-то подкашивались, не шли. Он вцепился обеими руками в шапку, ну, надо же держаться хоть за что-нибудь, дёрнулся вперёд и натолкнулся на холодный, совершенно равнодушный взгляд кавалера. «Не знаю тебя, – говорил этот взгляд, – в жизни тебя не видел». Карлус поднял руку в светлой перчатке, поправляя шляпу, и сделал короткий жест, лёгкое движение, означавшее «пошёл вон!». Таким небрежным жестом отсылают надоевших слуг.

И Эжен подчинился, не успев обдумать, что происходит. Снова надвинул треух на самый нос и, не оглядываясь, пошёл через площадь, прочь от собора, от кавалера, от последней надежды на спасение. Нырнул в знакомую хлебную лавку, нащупал в кармане грошик и сейчас же потратил его на ржаную лепёшку. Поедая её и усиленно делая вид, что ничто, кроме лепёшки, его не интересует, прижался носом к тускловатому окну, выходящему на площадь. Точно, нищих на ступенях намного больше и иные… в рванье одеты, но… плечи широкие, затылки крепкие, спины ровные. Кавалер стоит прямо, тросточкой покачивает, на них не глядит, но чуется в его фигуре что-то. Будто в тенёта попал.

Эжен, прикрываясь толстой бабой с большой кошёлкой, выскользнул из лавки и кружным, дальним, запутанным путём полетел домой. На задний двор проник даже не через проулок, а нырнул через забор. Прислушался – всё тихо. Рывком открыл дверь. Потухший очаг, разгромленная постель, рисунки Леля по всему столу, и никого. На чердак, что ли, забрались?

– Лель! Мышильда!

Эхо прошлось по пустому дому. На чердаке тоже никого не оказалось. Эжен с минуту пялился на влажные городские крыши в светлых пятнах предвесеннего солнца и лёгких тенях облаков, а потом скатился вниз, вылетел во двор. Что делать? Куда бежать? В порт… Найти Арлетту… она придумает… Она… Что может Арлетта, если даже королевский кавалер не справился, Эжен додумать не успел. Выскочил на Цыплячью улицу и нос к носу столкнулся с Лелем и Чернышом. Топали по