налаживающегося доверия. По вопросу об отдании чести присоединяюсь ко второму решению Комиссии ген. Поливанова, т.е. полагаю желательным сохранить взаимное приветствие вне службы между всеми военнослужащими в военной форме». Брусилов полагал, что в вопросе об отдании чести возможно отменить «становку во фронт», но безусловно необходимо сохранить прикладывание руки к козырьку, как общий порядок отдания чести во всех случаях, как взаимное приветствие военнослужащих. Признавал главком Юго-Зап. фронта «безусловно вредным» участие нижних чинов в союзах «с политическою целью» – «вмешательство армии в политику, помимо разлагающего влияния на необходимую ей дисциплину… всегда будет одной из угроз твердости государственной власти». Командиры отдельных частей, в общем, ответили, как и главнокомандующие. Любопытно, что сводка мнений командного состава Особой армии (т.е. гвардейской преимущественно), переданная военному министру 21-го, признавала желательной отмену всех бытовых ограничений, производимую приказом № 114. Возражение касалось лишь политической жизни армии, причем командный состав двух корпусов высказался положительно и в этом отношении, при условии недопустимости собраний на фронте в пределах расположения частей. Однако все делали одно изъятие: «Исключительность переживаемого момента требует, в виде изъятия из правил участия армии в выборах в Учр. собрание и в определении через своих представителей образа правления, но на этом и должна закончиться политическая жизнь армии». Довольно характерен по своей мотивировке отзыв ген. Крейнса, начальника сводной пограничной пехотной дивизии, находившего, что отмена ограничений, связанных с политической жизнью армии, «невыгодна, даже для демократической республики». «При полной демократической республике, – писал Крейнс, – нельзя запрещать даже реакционных политических кружков, желающих возвращения самодержавия, иначе полной свободы не будет, а изменится форма, а не суть. Нельзя тогда запрещать и пропаганду пацифистов… а их у нас немало. Если же запретить крайние течения, т.е. пропаганду пацифистов, автократического правления и анархизма, то для наблюдения за выполнением сего необходимо опять, хотя бы в иной форме, ввести Охранное отделение жандармерии, столь ненавистной всем, – тогда опять будет изменение формы, а не сущности в нашем строе. Если полная политическая свобода, то ею пользоваться должны все граждане страны, а армия, где граждане находятся временно, должна быть вне политики, она обязана принять ту форму правления и поддерживать ее в крайности силою оружия, которую установил народ, будь то конституционно-монархическое правление или республиканско-демократическое – безразлично». «Неужели все забыли или не знают психологию массы, – как легко ее повести в какую угодно сторону под впечатлением минуты, конечно, талантливому вождю, военному или народному – безразлично. Солдаты сознают и хорошо сознают, к чему направлены все эти льготы. Они знают, что этим хотят привлечь их великую силу для борьбы с опасностью реакции, к которой они не пожелают вернуться без этого».

Сама Ставка, не дожидаясь ответов из армии, немедленно же реагировала на приказ военного министра. 7-го была послана официальная телеграмма за подписью Лукомского, от имени нач. штаба верховного главнокомандующего. Ставка присоединялась относительно отдания чести к установлению взаимного приветствия при условии, что первым приветствовать должен обязательно младший410. В Ставке также считали «совершенно недопустимым» участие солдат в политической жизни. «В настоящее время, – говорила телеграмма Ставки, – армия признала государственный переворот за совершившийся факт, признала новое правительство, и надо, чтобы она оставалась спокойной, пока не будет налажено новое государственное строение, и ее мысли (курсив мой) не были заняты политическими вопросами. Мы, все начальники, с своей стороны приложим все силы к тому, чтобы армия свято выполнила свой долг перед родиной в борьбе с врагом, но необходимо не забывать, что в противном случае голос армии может быть грозен, и в какую сторону выльется движение в армии – предвидеть трудно. Во всяком случае, втягивание армии в политику приведет к тому, что будет невозможно продолжать войну».

Разделял ли лично Алексеев такой нежизненный в обстоятельствах момента военный ригоризм в отношении «политики», который проявился в официальной телеграмме Ставки от имени нач. штаба? В дневнике полк. Пронина говорится, что Алексеев «непосредственно» послал военному министру тот отзыв, который в действительности являлся официальным ответом Ставки, – поэтому и отправлен был за подписью Лукомского. И хотя телеграмма говорила подчас уже известными нам словами Алексеева (была ссылка, напр., на французскую революцию и пр.), тем не менее приходится заключить, что личное мнение Алексеева целиком не совпадало с официально выраженным ригоризмом. По крайней мере, через четыре дня в разговоре с председателем Совета министров Алексеев говорил: «В боевых линиях, в громадном большинстве частей совершенно спокойно, настроение хорошее… Далеко не в таком положении находятся войсковые части и запасные полки войскового тыла: бедность в офицерском составе, энергичная агитация делают свое дело… Веду переговоры с главнокомандующими об организации особых комитетов с участием в их составе наиболее надежных и умеренных представителей Совета Р. Д., работников Земгора и офицеров. Желательно, чтобы эти комитеты объехали войсковые части, установили связь между войсками и Советом Депутатов и были готовы, при возникновении где-либо брожения, командировать своих членов для разъяснения и бесед с солдатами. Лично у меня такая организация сложилась.... Как только получу все ответы, войду к вам с представлением в надежде, что вы поддержите эту мысль. Равным образом я просил бы назначить комиссара Врем. правительства для пребывания в Ставке и для установления нравственной и деловой связи между Штабом и Правительством». Интересно отметить, как этот призыв Алексеева к главнокомандующим фронтов преломился в воспоминаниях современника, сделавшегося вскоре ближайшим помощником Алексеева. «В половине марта, – пишет Деникин, – я был вызван на совещание к командующему 4-й армией, ген. Рагозе… Нам прочли длинную телеграмму ген. Алексеева, полную беспросветного пессимизма о начинающейся дезорганизации правительственного аппарата и развале армии; демагогическая деятельность Совета Р. и С. Д., тяготевшая над волей и совестью Врем. правит., полное бессилие последнего; вмешательство обоих органов в управление армией. В качестве противодействующего средства против развала армии намечалась… посылка государственно мыслящих делегатов из состава Думы и Совета Р. и С. Д. на фронт для убеждения… На всех телеграмма произвела одинаковое впечатление: Ставка выпустила из своих рук управление армией».

Как в действительности представляли себе дело подлинные противники «политики» в армии, видно из рапорта старших офицеров 32-й пех. дивизии, поданного 9 марта за подписью 17 начальников командующему 8-й армией, т.е. ген. Каледину. Для них революции вообще нет, есть только высочайший манифест 3 марта, по которому верховная власть передана Временному правительству. Их рапорт – протест против единоличных действий военного министра из штатских, которому чужды потребности моральных свойств армии и который под давлением Совета реформирует армию в «духе соц.-дем. партии», цель которой