продолжал по юзу: «Вы пользуетесь доверием Правительства и популярностью в армии и народе. И то и другое вы можете в один миг удесятерить, приняв ряд решений, которые будут встречены с полным одобрением и горячим сочувствием страны и армии… Но эти решения должны быть приняты безотлагательно». К таким решениям и относилась «мера устранения заведомо неспособных генералов». Лучше сделать это «добровольно, чем под принуждением». На возражение Алексеева, что он, как нач. штаба, таких мер принимать не может, ибо ему этого не предоставлено по закону, и что подобные меры встретятся с недостатком подходящих людей, а «заменить одного слабого таким же слабым – пользы мало», Гучков пояснил, что Правительству надо только знать «внутреннее решение» генерала и что он, Гучков, не согласен относительно «затруднительности найти даровитых генералов для замены ряда бездарностей». «Такие новые назначения, – повторял министр, – произведенные с одного маха, вызовут величайший энтузиазм, как в армии, так и в стране, и завоюют вам и новому правительству громадное доверие». Несочувствие Алексеева массовой генеральной чистке командования «с одного маха» и служило, очевидно, одной из причин колебаний, которые были у Правительства при назначении его верховным главнокомандующим400. Алексеев был назначен только 2 апреля.

Военный министр начал чистку за свой страх и риск. Вопрос этот сразу возник на первом заседании Особой Комиссии под председательством ген. Поливанова, созданной военным министром для преобразования армейского и флотского быта. И поднят он был, по словам Половцова, Энгельгардтом, заявившим, что «никакая реформа невозможна, пока не будут сменены некоторые начальники». Очевидно, под влиянием этих речей Гучков и поспешил поставить перед Алексеевым дилемму о массовом увольнении генералов. Быть может, и речи были инспирированы самим военным министром, ибо презумпция этой операции, получившей в военной среде трагишутливое наименование «избиение младенцев», установлена была в общественной думской среде еще до революции – в дни военных неудач в начале войны. В речи на съезде делегатов фронта, накануне своего ухода из Правительства, Гучков вспоминал, что он «еще задолго до войны» указывал на неизбежную неудачу, если не будет изменен командный состав, подобранный по принципу «протекционизма и угодничества». «Когда произошла катастрофа на Карпатах, я снова сделал попытку убедить власть… но вместо этого меня взяли под подозрение». На августовском совещании (15 г.) прогрессивного блока, где изыскивались «способы победы», представитель правой части блока член Гос. Сов. Гурко говорил о необходимости «колоссальной перетряски» в командном составе – «нужно влить новые принципы» (запись Милюкова). О чистке офицерского состава говорил и Шингарев в Гос. Думе – надо дать «и лучших учителей, и лучших командиров, и лучших вождей». Наконец, записка председателя Гос. Думы 16 года представляла собой сплошное обвинение высшего командования… Таким образом, «революционная» чистка имела свои далекие корни – революционные круги, даже в крайнем течении, ограничивали тогда свои требования устранением «безнадежно неисправимых» и «злостных реакционеров» («Правда»).

Гучков пошел по проторенному пути 1905 года. Как утверждает Деникин, дежурному генералу при Ставке Кондзеровскому военным министром поручено было составить список старших начальников с краткой аттестационной отметкой по имевшимся материалам. Так создался тот проскрипционный список, который в Петербурге среди военных получил хлесткое название – «мерзавки». Половцов, принадлежавший к числу «младотурок»401, близко стоявших к военному министру, описал «систему мерзавки»: выписаны были фамилии корпусных командиров и начальников дивизий с шестью графами; первые пять заполнялись оценками, которые давались различными гучковскими собеседниками, пользовавшимися доверием, а в последней графе делался общий вывод по большинству голосов: «достоен выдвижения», «может остаться», «подлежит изгнанию». Деникин рассказывает, что, когда он посетил военного министра 23 марта, тот предложил сделать соответствующие отметки против фамилий известных ему генералов. «А позднее, – добавляет мемуарист, – после объезда Гучковым фронта, я видел эти списки превратившимися в широкие простыни с 10—12 графами». При такой системе оценки генеральской благонадежности – и политической и военной – терялся, конечно, какой-либо объективный критерий. Хорошо, когда «политические обвинения» совпадали с отрицательными «боевыми качествами». Но могло быть и другое.

Совершенно очевидно, что Алексеев никакого активного участия в этой чистке не принимал, хотя официальное Телегр. Аг. сообщало 21 марта, что вр. исп. долж. верх. главнок. даны широкие полномочия «для омоложения и освежения высшего командования в армии». Позднее, в июне, в письме к ген. Скугаревскому сам Алексеев так оценивал пресловутую «мерзавку»: «Рука великого “реформатора” армии Гучкова вымела из наших рядов в наиболее острую и критическую минуту около 120 генералов (Деникин и Врангель эту цифру доводят до 150) на основании более чем сомнительных аттестаций анонимных “талантливых полковников и подполковников”. “Реформатор” мечтал освежить командный состав и вызвать “небывалый подъем духа в армии”. Последнего не случилось, к несчастью, а вреда сделано не мало». В известном письме к Родзянко 25 июля, перечисляя необходимые меры для восстановления дисциплины, Алексеев добавлял: «Не менять, как капризная и богатая женщина бросает перчатки, начальников, гоните слабых, не оказавшихся на высоте своего назначения в бою, но не гоните по тайным, мутным аттестациям, как сделал это Гучков. Он подломил состав начальников, мечтая вызвать в армии взрыв энтузиазма массовым изгнанием».

В конце концов, достигла ли эта чистка своей цели? Позднейший отзыв Алексеева, находившегося в то время в довольно резкой оппозиции к Правительству, может быть заподозрен в своем беспристрастии. В общем, по мнению Половцова, картина по проскрипционному списку получилась «довольно правильная». Но кто сможет это подтвердить без предварительного разбора каждого отдельного случая? Вот пример. Оговариваюсь, что у меня нет данных для суждения о военных дарованиях ген. Литвинова, командовавшего 1-й армией. Внешние обстоятельства как будто говорили за него. Армия его спокойно встретила переворот, что часто во многом зависело от командующего. Поверхностный мемуарист Половцов объяснил – это потому, что армия Литвинова в «таких болотах, что до них революция не дошла», а вот у «бедного Драгомирова» в Двинске «плохо». Картина представляется иной, если обратиться к коллективному заявлению офицеров 1-й армии в петроградский Совет (опубликовано было в газетах 25 марта), в котором, между прочим, говорилось: «Мы присягнули Врем. правительству… Братья – рабочие и солдаты – петроградского Совета… Просим, не мешайте нам исполнять свой долг и помогайте нам снарядами… Не создавайте двоевластия». Очевидно, в Пинские болота революция докатилась и была как будто бы правильно воспринята. А вот ген. Литвинов при свидании с военным министром в Пскове 11-го «брюзжал, фрондировал и производил крайне невыгодное впечатление», по характеристике Болдырева. Литвинов предложил Болдыреву пост нач. штаба армии. Болдырев воздержался от «окончательного ответа,