2. Революционная чистка

Многие деятели эпохи находились под влиянием все того же призрака XVIII века – французской армии эпохи революции. Вопрос «жизни или смерти» армии в их представлении лежал в плоскости «двухэтажного» построения нового военного организма. Распад армии могло удержать лишь «пересоздание всей системы управления и командования армии». Основная причина всех бед коренилась в существовании корпуса Генерального штаба. Долой генштабистов! – дорога строевому офицерству. Так характеризует «рецепт эсеровской партии» в дни революции большевистский исследователь состояния армии в этот период Рабинович, пользуясь специальным сборником, который был выпущен в сентябре 17 года и излагал военную программу партии. Основная причина неудачи 17 года лежит, таким образом, в том, что на командных постах остались 800 старших офицеров, пропитанных «кастовым духом». Вождь партии поддержал эту позицию и в своей исторической работе. «Армия может существовать только как монолит», – рассуждает Чернов. – Старый режим создавал эту монолитность сверху, новому приходилось создавать ее снизу. Старый режим заставлял строевое офицерство и солдат равняться в умонастроении своем по командному составу; революция неизбежно переменила роли: командный состав должен был равняться по армейской демократии и очистить место новому командному составу, ею выделенному». «Смелое и широкое черпание» из среды рядового офицерства «для продвижения вверх, выбор из него подлинных вождей революционной армии. Таков был бы рецепт настоящей революционной власти. С этим лозунгом когда-то переорганизовали королевскую армию вожди великой французской революции. Но правительство из людей цензовой демократии.. не могло пойти этим путем». «Его рецептура была компромисс»… Но tertium non datur – догматически провозглашает автор. «Все “третье” было лишь пустым топтанием на одном месте, тщетной попыткой примирить непримиримое. На такой попытке и вышли в тираж люди новой власти». Чернов вспоминает, что французская революция разрубила гордиев узел очень просто – «святой гильотиной». Пережила кризис – «отсутствие способных командовать» и «все же не погибла от него, но воскресла»; «равным образом впоследствии не только не погибла, но и победила… красная армия большевиков со своими новоиспеченными “крайкомами” и со старыми военспецами, низведенными почти до роли экспертов при большевистских политкомах. Ибо и в армиях французской революции, и в красной армии большевиков было преодолено то, с чем существование армии совершенно несовместимо: разлагающий ее дуализм и стихийная реакция на него в виде революционного самоуправства».

Мы привели эти большие выдержки не потому, что утопические построения, в них данные, заслуживали бы особливого внимания. Гораздо существенней то, что они изображают символ веры тех, кто судьбою были вознесены в дни революции на командные политические посты – от них зависело в значительной степени правильное разрешение вопросов, выдвигаемых жизнью. На революционную утопию в свое время ответил ген. Алексеев – «немцев не обманешь». Гинденбург не стал бы ждать того времени, когда неспособные «командовать» научатся военному делу. Отметил Алексеев и другое – ссылки на революционные войны XVIII столетия уже потому неубедительны, что несравнимы технические средства и приемы борьбы. Столь же неубедительны будут и эксперименты эпохи гражданской войны, от которых поспешили отказаться творцы русского междоусобия, как только прочно захватили власть. Только отвлеченная мысль, витающая в области предвзятых схем, могла строить проект реорганизации армии в дни мировой войны по «рецепту эсеровской партии»399. Надо сказать, что в солдатских «мозгах», в той некультурной серой массе, которая волновалась, по-видимому, не возникала такая мысль. Вот бытовая сцена, зарегистрированная дневником ген. Селивачева. 15 марта в 14-м Финл. стрелковом полку произошли волнения из-за нежелания двух рот идти на работы. Начальник дивизии решил сам переговорить с упорствующими. В дневник он записал: «Поздоровался с ними, поздравил с принятием присяги и… предложил рассказать мне, как они понимают присягу. Вышел унт.-оф., который весьма разумно доложил, что раньше они не знали, за что дерутся, так как дрались за немцев и предателей родины, теперь же им ясно, что они дерутся за счастье свободной России и что долг каждого – добиться победы. Я обратился к ротам и спросил, согласны ли они с объяснением унт.-оф., все ответили, что согласны. Тогда я сам разъяснил им, что такое долг, повелевающий им драться при всех условиях, и они обещали мне работать безропотно. Затем я спросил их, слыхали ли они, что некоторые мутят слухами о выборе себе нач-ков. Так вот, чтобы объяснить им, в чем дело, я предлагаю вместо себя выбрать нач-ка дивизии, на что даю им 1/4 часа. Сам отъехал в сторону переговорить с офицерами. Стали что-то говорить между собою. Через 15 минут, спросив, готово ли, подъехал к ним и спросил, кого же они выбрали себе нач-ком. Все в один голос ответили: «Вас, только вас». Я ответил: «Спасибо вам, но за что же вы меня выбрали – ведь я и ругал нередко крепко и строг был». Тогда они ответили, что я всегда с ними, что они могут говорить со мной, что я все знаю, и что скажу, то так и надо делать, что они верят мне. Тогда я разобрал им по очереди все эти свои достоинства и доказал, что для этого надо учиться, много работать и жить с ними, а посему им и трудно будет выбрать себе нач-ка… Люди успокоились, я поблагодарил за работу и любовь ко мне и уехал». Единственный пример, как ни характерен и ни красочен он был для революционной обстановки по своей наивной простоте, ничего не говорит, но все-таки он приоткрывает краешек занавеси, отделяющей исследователя от быта и психологии современников. Впрочем, не трудно было бы привести и другие аналогичные иллюстрации, почерпнутые из мемуарной литературы.

В условиях времени не риторическое tertium non datur, а «компромисс» был единственным путем разрешения болезненных вопросов, связанных с реорганизацией армии. Но компромисс, договоренный с высшим командованием, компромисс планомерный, а не в виде какой-то внешней уступки бунтующей стихии. Отсутствие договоренности и продуманности, как всегда, было величайшим злом. Первый военный министр революционного правительства сознавал необходимость произвести известные перемены в высшем командовании – не в том катастрофическом масштабе и не по тому, конечно, идеологическому рецепту, о которых говорили социалистические экспериментаторы. Неоперившийся еще Гучков пытается убедить уже 6—III (так в книге!) Алексеева в необходимости такого мероприятия. Указав Алексееву, что он единственный кандидат на пост верховного главнокомандующего, Гучков