наступающему врагу мужественное сопротивление («бой продолжался целый день», причем войска понесли потери в 12—15 тысяч). Итог искусственного взвинчивания настроения получился не в пользу здорового естественного роста патриотизма, ибо агитационная кампания «обуздания» рабочих превращалась при содействии уличной печати в «гнусную клевету» на рабочий класс, как выразился Церетели в Совещании Советов. Демократический «День» давал тогда мудрый совет: «Не дергайте действительность за фалды, не взнуздывайте ни армию, ни рабочий класс уколами отравленных перьев…» Мудрые советы в дни революционного возбуждения редко выслушиваются.

Не имеем ли мы права сделать как будто бы довольно обоснованное предположение, что, если бы осуществились опасения ген. Алексеева, и немцы начали наступление, волна намечавшегося патриотического возбуждения поднялась бы на еще большую высоту и потопила бы все бациллы циммервальдской заразы. Щепкин на съезде к. д., конечно, преувеличивал, когда говорил, что «народ требует, чтобы каждый из нас, способный носить оружие, шел бы в армию»380. Но из искры могло разгораться пламя. Немцы пошли, однако, по другому пути – Стоход был явлением единичным381. Революционная армия сохраняла свою упругость сопротивления, и все слухи, что немцы «с востока убрали все, без чего мало-мальски можно было там обойтись», не соответствовали действительности. К моменту революции Ставка определяла количество неприятельских дивизий на русском фронте в 127; в конце апреля число дивизий почти не изменилось – 128. Немцы сделали ставку на разложение армии и наступлением, по признанию Людендорфа, боялись задержать разложение России. В наступивших революционных буднях «циммервальдский блок», колебавшийся в своей компромиссной политике и шедший под влиянием жизни на уступки, не только получил мощную опору, но и руководство в лице путешественника из «пломбированного» вагона (см. «Золотой Ключ»). Это уже история последующего. В период, определяемый хронологическими датами нашего изложения, дилемма, поставленная Лениным в «апрельских тезисах», еще не могла возникнуть. Характерно, что большевистский официоз «Правда» 28 марта писал, что лозунгом партии является не дезорганизация армии, не бессодержательное «долой войну», а давление на Вр. пр. с целью заставить его открыто перед всей мировой демократией выступить с попыткой склонить все воюющие страны к переговорам о способах прекращения войны382.

Могла ли общественная эмоция, искусственно несколько взвинченная, направить патриотизм масс в сторону внутренней перелицовки войны – сделать ее сущность «совсем другой»? Могла ли война, «затеянная царем» и полученная «революцией» в наследие от старого режима, превратиться в войну «революционную», т.е., в соответствии с заветами XVIII века, на солдатских штыках нести в другие страны идеи освобождения? Как будто бы в мартовские дни такая мысль никого не вдохновляла – такие мотивы, пожалуй, зазвучали позднее в некоторых речах Керенского383. Но эта мысль высказывается в исторической работе одного из главных деятелей революции, правда, в марте находившегося еще в эмиграции и непосредственных ощущений от начала революции не имевшего. По мнению Чернова, «изменить лик войны» можно было бы «попытаться», если бы поперек дороги этой попытки не стоял тот факт, что к моменту революции «военная энергия армии была уже как бы пулею на излете, бессильно отскакивающей от груди неприятеля». Тот же автор истории «рождения революционной России» очень отчетливо показал всю рискованность исторического метода «маскарадного офранцуживания русской революции»: там война родилась из революции, и в силу этого первая же война новой Франции против наступающей монархической коалиции приняла «естественно и спонтанно характер революционных войн». Использовать патриотизм в таких целях в России без сильного толчка извне было невозможно: едва ли ошибалось петербургское охранное отделение, когда в записке конца 16 года, характеризуя основное настроение масс, писало: «Все ждут не дождутся, когда кончится эта проклятая война». Может быть, именно поэтому так трудно было отыскать «правду» в подлинном настроении солдат, когда дело касалось наступления: «правды не сыщешь», – записал Селивачев 19 марта.

4. Фатальная недоговоренность

Военное командование думало о наступлении не в смысле, конечно, изменения характера войны384, и даже не в смысле отвлечения армии от внутренних вопросов, а в смысле выполнения принятых Россией на себя обязательств перед союзниками. По первому впечатлению от революции Алексеев, как было уже указано, решительно отказался от немедленного выполнения дореволюционных обязательств и переносил возможный срок для «решительных операций» на июнь—июль, считая необходимым до этого времени держаться «строго оборонительного плана действий» (ответное письмо Гучкову 12 марта). 18 марта начальник французской военной миссии Жанен переслал Алексееву телеграмму ген. Нивеля о невозможности изменить план, выработанный совместным совещанием в Шантильи, – союзники настаивали на том, чтобы, «невзирая на важные внутренние события», обязательства были выполнены и чтобы русская армия оказала «возможно полное содействие англо-французским армиям». К этому времени стали поступать ответы со стороны фронтовых главнокомандующих – они заставили Алексеева изменить свою точку зрения. 30 марта он телеграфировал военному министру: «…Только ген. Рузский, указывая на то, что внутренние события отозвались на армиях вверенного ему фронта “весьма болезненно”, ссылаясь на расстройство продовольственных, вещевых и артиллерийских запасов, на ненадежность укомплектований, приходит к определенному заключению о необходимости отказаться в ближайшие месяцы от выполнения наступательных операций и сосредоточить все усилия на подготовке к упорной обороне. Совершенно иначе отнеслись к этому острому большой важности вопросу главнокомандующие Западным и Юго-Западным фронтами. Оба высказали, что решительные действия наступающим летом неизбежны. Если не откроем их мы, то это сделает противник тогда, когда это будет выгодно и удобно ему. Отказ от содействия нашим союзникам, поставя их в трудное положение, не избавит нас от необходимости втянуться в упорные, длительные бои, но тогда, когда, в свою очередь, мы не будем в состоянии рассчитывать на помощь наших союзников, в случае их частичной или общей неудачи. Как бы ни были мы бедны в настоящее время средствами, все же выгоднее наступать, даже без полной уверенности в успехе, чем перейти к опасной обороне и обречь себя на необходимость подчиниться решениям противника. Расстройство армии и ее снабжения окажет свое вредное влияние, нисколько не в меньшей мере при обороне, чем при активной операции»385. Алексеев присоединился к мнению Брусилова, что при слабой устойчивости войск оборона труднее и что надо «начать весеннюю кампанию наступлением»386. Свое письмо в Ставку Брусилов заканчивал таким характерным абзацем: «Несомненно, 1917 год – последний год войны, и совершенно невероятно, чтобы война продолжалась и в 1918 г.; таким образом, обращаясь в этом году к