Пилипенда шагал в город за старым Курелом, который еле перебирал своими тонкими ножками. Однако хозяин ни разу не подстегнул его, да и вообще он никогда не бил животное, жалея старого и верного помощника в борьбе за существование. Жалел он и несчастную Пиргу, которая вдруг закудахтала и захлопала крыльями, стараясь вырваться.

— Эх, Пирга, — сказал ей Пилипенда, — жаль мне тебя, но еще больше себя жалко! Оплачет тебя Ела, так-то!

Иногда, конечно, на свой манер, Пилипенда размышлял о злой судьбине, постигшей его и других добрых людей, и приходил к тем или иным умозаключениям; беспокойные вопросы чаще всего возникали перед ним, когда он вот так отправлялся со своим ослом в город.

— Господи, — взывал он к богу, — за что ты насылаешь на людей голод, если даже я, убогий хлебопашец, не могу от жалости смотреть на голодную скотину?! За что насылаешь беды на нас, на крестьян, которые славят тебя куда больше, чем сытая и распущенная немчура?! Но все же благодарю тебя и за то, что мы, бедные из бедных, тверже всех в нашей вере и любим душу свою больше брюха!

Но тут Пилипенда услышал шаги за спиной, и вскоре с ним поравнялся Йован Кляко. Этот пронырливый старичок лет двадцать пять тому назад участвовал в восстании, вспыхнувшем в Шибенике против епископа Кралевича, когда тот задумал обратить в униатскую веру православных далматинцев{38}. Теперь сам Кляко на старости лет изменил своей вере! Поздоровавшись, Кляко начал:

— Озяб небось, бедняга Пилипенда?

— Да окоченей я здесь посреди дороги, ты и то меня не пожалел бы!

— Эх, бедняга, а почему бы… а почему бы тебе не записаться?

Пилипенда отрезал:

— А не хочу, хоть бы мне сдохнуть пришлось от голода! Но и вы все долго не протянете, если даже цесарь подарит вам все Петрово Поле.

Для Кляко и его друзей Пилипенда был живым укором; усмехнувшись, старик стал оправдываться:

— Ах, Пилипенда, болезный мой, образумься, послушай меня! Сделали мы это не по бесовскому наваждению и не собираемся в ереси остаться, так только… знаешь… покуда перезимуем, малых детей, семью надо спасти, а там уж будет легче!

Пилипенда сплюнул:

— Не знаю, облегчения ищете или чего другого, только знаю, что во веки веков чести вам не отмыть!

Кляко нахмурился и едко заметил:

— Брешешь, Пилипенда, сам ты еще до пасхи станешь униатом!

Пилипенда остановился и крикнул:

— Я надеюсь на своего сербского Христа! Если поможет, спасибо, нет, тоже спасибо, потому он все дал и все может взять, даже и душу! А ты…

— Молчи, Пилипенда, — прервал его Кляко, — не забудь, что я цесарской веры!

— Ах ты собачий сын! — крикнул Пилипенда, замахиваясь палкой. — Погоди, я еще покрепче вобью в тебя эту веру!

Но Кляко убежал.

Тогда Пилипенда, не помня себя от гнева, изо всех сил ударил Курела. Ослик остановился, повернул голову и грустно поглядел на хозяина, а Пилипенду охватили такой стыд и такая жалость, что он опустился на обочину дороги и заплакал.

1901

ВОЛК И БЕЛЯНКА

Жизнь далматинских загорцев бедна несказанно! Те, кто живет внизу, у моря, скрашивает жизнь вином, фруктами, овощами; их взоры радуют красивые виды, они наслаждаются мягким морским воздухом; а горцы либо заживо жарятся, либо мерзнут, либо их изводит резкий ветер, дующий девять месяцев в году! Молодое поколение поднимается здесь тяжело. Кто уцелеет, мается всю жизнь, чтобы у тощей земли вытянуть немного ячменя, с трудом прокормить немногочисленную скотину, чтобы накорчевать на топливо можжевеловых корней, чтобы бережливо вырубать деревья в чахлых рощицах! Но самое тяжкое проклятье — отсутствие воды; есть села, где в летнюю пору людям приходится часа три тащиться до ближайшего колодца или источника!

Первое от моря горное село Затрнци счастливее других; в нем родит виноград и миндаль. Здесь-то и случилось чудо, о котором я хочу рассказать.

В трех часах ходьбы от моря, среди отвесных скал, под голой горой, раскинулось село Затрнци. Кто поднимается к селу снизу, прежде всего видит два строения: справа белую «башню» Ивана Лопушины; слева черную лачугу Юраги Жагриновича, по прозванию «Волк». Жагриновичи — староселы, Лопушины — влахи-переселенцы.

«Башня» — самое видное здание в Затрнцах, а ее хозяин Иван Лопушина — виднейший затрнчанин и бессменный староста. И Юрага Волк тоже известнейший в Затрнцах человек, но у него с малолетства худая слава убийцы и вора. Тотчас после женитьбы он отсидел пять лет в тюрьме за то, что подстрелил Иванова брата, Мията Лопушину, который помер, проболев около года. А как вернулся из тюрьмы, то уж был всегда настороже и при оружии. Волк был замечательным охотником, но деньги, вырученные за дичь, пропивал внизу, в городе. Прображничав два дня, он просыпался утром в тяжелом похмелье, и туго тогда приходилось жене его Шимице и дочери Павице.

Юрага Волк — человек среднего роста, крепкий, со светло-голубыми глазами. Церковью он пренебрегал, но страшно боялся дьявола и прочей нечисти, которая частенько ему являлась, особенно когда он пьяный возвращался из города.

В урожайные годы Волк собирал до пятнадцати барилов вина, из которого, как ни странно, оставлял себе лишь немного для больших праздников, а все прочее продавал. По мере того как Волк старел, ему все меньше везло на охоте, зато бахвалился он пуще прежнего. Да и вообще с годами он все больше озлоблялся. Грозил односельчанам взять в дом примака, какого-нибудь «вора-ркача», который уж сумеет досадить затрнчанам.

Усадьба Волка была просторней Лопушиновой; засаженная сплошь миндалем, она приносила в иные годы неплохой доход. Поле, виноградники, роща были невелики, но в одном куске.

Староста Иван Лопушина был огромный, рыжий, косматый, богобоязненный и смирный. В семье не ложились спать без молитв, а по великим постам из его дома, точно из монастыря, доносился молитвенный