— Ты почем знаешь?

— Никодий сказал! Он мне все говорит!

— А ты веришь! Не надо, дружок! Он ведь глупый.

Эмил залился смехом.

— Вы всё говорите, будто он глупый, а он говорит, что вы самый умный человек в Белграде!

Однажды они сидели втроем на веранде. Перед Эмилом лежала географическая карта — они плыли вдоль восточного берега Адриатического моря на север. Эмил постучал пальцем и сказал:

— Вот Пиран!

— Что Пиран? — спросил Влайко.

— Врач сказал, что лучше всего было бы поехать на курорт в Пиран. Эмил запомнил это и не успокоился до тех пор, пока мы не отыскали город на карте. Поэтому он и нарисовал здесь купающихся детей.

Эмил внимательно слушал Никодия, потом повернулся к Влайко и медленно, взвешивая каждое слово, произнес:

— Врач сказал, что я умру, если не поеду в Пиран.

— Нет, он не так сказал! — крикнул Никодий.

— Так! — повторил Эмил.

— Чепуха! — вмешался Влайко. — Ты выздоровеешь!

— Бабушка говорит, что мне не лучше! И я хочу умереть.

Он произнес это так, как сказал бы: «Я хочу солнца!»

— Почему же тебе хочется умереть? — спросил Влайко.

— Потому что бабушка говорит, что тогда у меня ничего болеть не будет.

— Ах, твоя бабушка, твоя бабушка! — пробормотал Влайко, качая головой и перевел разговор на более веселые темы.

Так Влайко частенько проводил время. Друзья все реже встречались с ним, и, когда расспрашивали о причине его отсутствия, он неизменно отвечал:

— Это моя тайна!

Они представляли себе эту тайну так, как было наиболее вероятно и естественно предположить в его положении.

Но как-то в ненастный весенний день один из приятелей Влайко увидал, как он, меся грязь, шагает с удрученным видом в обществе двух женщин и юноши за гробиком…

И это осталось его тайной!

1897

ПОВАРЕТА

(Из жизни далматинского острова)

Между городом и островом в отблесках жаркого закатного солнца сверкает море. К острову ползет лодка, в ней двое: один гребет, другой сидит на корме. И хотя еще только начало апреля, солнце печет вовсю, и они повернули головы к далеким горам, вершины которых еще кое-где покрыты снегом. Лодка неповоротлива; гребец пожилой, по виду скорей грузчик, нежели моряк; на корме коренастый юноша, полный сил, в форме цесарского матроса. Отчалив от берега, пожилой принялся расспрашивать юношу: кто он, откуда, как долго служил, знает ли того или другого из его друзей, но вскоре умолк, потому что молодой островитянин Юрай Лукешич из Крапана, не являясь исключением среди своих земляков, не был ни разговорчивым, ни склонным к доверчивости. Он сидел и невозмутимо курил, созерцая безмятежные стихии — воду и воздух.

Мало-помалу открывался остров; прежде всего показался лес и среди леса высокая колокольня. Это на одном конце острова, на другом лежало село. Вековой сосновый бор, в чаще которого укрывался монастырь, отличает Крапан от всех остальных островов.

Неожиданно за Крапаном заалел горизонт, заиграли на поверхности дельфины, крупные рыбы большими косяками проносились мимо лодки. Юрай, вздрогнув, вышел из состояния безмятежного покоя и взял у старика правое весло.

Начало смеркаться, когда лодка врезалась носом в песок гавани. И в ту же минуту зазвонили монастырские колокола. Юрай выскочил из лодки и, обнажив голову, застыл, читая молитву. Старик гребец, прежде чем отплыть, тоже снял шапку, приветствуя Пречистую.

Юрай быстрыми шагами направился к улице, которую можно назвать главной, так как в городишке были еще две, ей параллельные, но покороче. По сторонам стояли темные от старости двухэтажные и трехэтажные каменные дома, окна у них небольшие, с зелеными ставнями; редко где не было дворика со стойлом для ослов и целым складом хвороста да трухлявых виноградных лоз для топки. Не будь молодой человек здешним и попади он на этот остров издалека и случайно, его охватил бы ужас — село казалось совершенно вымершим, нигде не видно ни живой души, не слышно человеческого голоса, точно всех чума уморила.

Но Юрай знал, что все его земляки в селах Рожина и Ядртовац, на другом берегу, где находились их поля.

Дом Юрая стоял в конце главной улицы. Подойдя к нему сзади, он неслышно обогнул его и наткнулся на девочку лет семи-восьми, которая стояла на куче лозы, возвышавшейся над дворовой оградой. Когда он появился перед девочкой — точно с неба свалился, — она чуть было не вскрикнула. Но матрос шепнул: «Йойи», — приложил к губам палец и, протянув руки, сказал:

— Ну-ка, прыгай! Хоп!

Девочка спрыгнула ему в объятья. Расцеловав ее, Юрай спросил:

— А ты что тут делаешь на хворосте? А где ма?

— Ма в кухне, — ответила Йойи и, ухватившись за его руку, запрыгала вокруг него. — А ты приехал? А я сверху прыгала, потому что Миш сказал, что побоюсь!

Юрай повел ее во двор со словами:

— Нельзя с такой высоты прыгать! Не девичье это дело! А Миш осел, если тебя подговаривает! Пойдем сейчас тихонько-тихонько, чтобы ма удивить!

— Напугаем ее, да? — шепнула Йойи.

Юрай остановился у дверей комнаты, которая занимала нижний этаж дома. Оба окна были распахнуты настежь; еще не совсем стемнело, и его взгляд смог охватить все; каждая вещь стояла на своем месте, там, где он ее оставил, и едва ли не там же, где она стояла при его предках; полки с кухонной посудой, два больших ореховых ларя, длинный дубовый стол, над ним большое распятие. Взгляд Юрая задержался на фигуре женщины, хлопотавшей у самого очага. Юрай кашлянул, женщина обернулась, на мгновение застыла… и кинулась к сыну. Они вскрикнули разом:

— Э, боже мой, Юрета!

— Ма! Дорогая