Шрифт:
Закладка:
В противоположность нормальному порядку вещей в окопах работали ночью и спали днем.
На этот раз окопы были глубокие, с целым лабиринтом ходов сообщения и с блиндажами с саженной настилкой над головой, окопы, вырытые нашими предшественниками. Но работа все-таки находилась. То подправить, то углубить, то вырыть заново.
Кроме того, работать было полезно из гигиенических соображений. На мясной пище, в жару, проводить недели в лежании и сидении и в абсолютной праздности было уж очень нездорово, и физически, и морально.
Каждую ночь, как только стемнеет, являлись гвардейского Саперного полка унтер-офицеры и вместе с нами намечали работы. Раздавались большие лопаты, и, за исключением часовых и дежурных взводов, все принимались за копание. Работали все поголовно, включая унтер-офицеров и очень часто включая и офицеров. Бойе, Лялин и я занимались этим делом немножко для примера, а главное – для здоровья.
Кончали работу с рассветом. И сразу же чины начинали разводить теплинки и греть воду для чая.
Поднимались дымки и над немецкой линией. Как говорили солдаты: «Герман варит свою каву».
Часов в шесть утра, за исключением часовых, дежурных взводов и дежурных пулеметчиков у машин, все, и с нашей, и с немецкой стороны заваливались спать до десяти, до одиннадцати утра.
Для внезапной атаки утро было, пожалуй, самое удобное время.
Во время копания иногда попадались неожиданные находки, главным, образом покойники. Одного мы обнаружили раз в самом неподходящем месте.
К часу дня нам всем из собрания обыкновенно приносили в судках обед, и если было спокойно, мы все собирались в блиндаже у батальонного командира. Хотя все мы были соединены телефонами, эти общие собрания были важны и в служебном отношении. В этот час происходил обмен мнений на всякие батальонные и ротные темы, говорили о работах уже сделанных и о том, что еще нужно сделать, и узнавали полковые новости. В блиндаже у батальонного, на проводе, соединенном с полковым штабом, сидел батальонный телефонист, обыкновенно унтер-офицер и кавалер [Георгиев] двух, а иногда трех степеней, честно заработанных на розысках и сращивании проводов в часы свирепых артиллерийских обстрелов. К этому же часу из штаба полка приносили письма, а иногда и газеты.
Обед разогревался и подавался всем сразу.
Вот как-то в один из очень жарких дней мы заметили, вернее, почувствовали тяжелый специфический дух. Сомнений быть не могло. Где-то очень близко лежал покойник. Стали искать. И вдруг заметили, что под самым столом, на котором мы столько дней обедали, из земли торчит что-то темное. Копнули немножко – остаток сапога. Труп австрийского солдата зарыт на глубине меньше полуаршина. Оканчивать обед перешли в другой блиндаж, а ночью позвали фельдшера с карболкой, санитаров с лопатами и перенесли беднягу на другое место, а на следующий день какая-то добрая душа поставила над ним из палочек крестик.
Ружейная и пулеметная стрельба в окопах не страшна. Пули свистят довольно высоко над головами или зарываются в бруствер.
Не страшна и легкая артиллерия. Раз помню, легкая граната угодила прямо в блиндаж, с полуторааршинной настилкой. В блиндаже сидело человек пять. Блиндаж завалился, кое-кого ушибло, но все остались целы. Настоящий наш враг в окопах была тяжелая артиллерия от 41/2 дюймов и больше; снаряды эти, когда проносились над головами, шумели, как быстро идущий пустой трамвай. Воронки они давали сажень в диаметре и два, и три аршина глубиной. Они разворачивали бруствер, а при удачном попадании в блиндаж с людьми на три сажени в небо взлетала земля, окровавленные щепки, руки, ноги и головы…
Методические немцы тяжелыми снарядами стреляли каждый день. Почти никогда утром и почти всегда от 12 до 3 дня и от 5 до 7 вечера.
При известной опытности можно было по характеру стрельбы определить, будет ли это что-нибудь серьезное или обыкновенное часовое-полуторачасовое упражнение по расписанию. Случались такие обстрелы, что мы, бывало, сидя в блиндаже у батальонного, даже не считали нужным расходиться, зная, что не успеешь добежать до своей роты, как все будет кончено. А бывали такие, что если случайно окажешься не у себя, то нужно было опрометью бежать на свое место.
Еще в Японскую войну тактика под обстрелом была такая: как бы ни стреляли, сиди и ни с места. В Великую войну практика показала, что иногда нужно шевелиться. Часто немцы довольно интенсивно обстреливали узенькие, шагов в сто, участки. Тогда, не иначе, конечно, как по приказанию офицеров, люди раздавались в обе стороны и этим избегали ненужных потерь. Отходить назад, разумеется, нельзя было ни в каком случае.
Иногда, но редко, так как это требовало специального подвоза и концентрации артиллерии, немцы сосредотачивали на участке полка, а иногда и шире, огонь десятка тяжелых батарей. «Чемоданы»[39] валились через каждые 15–20 шагов, по всей площади. Земля начинала кипеть черными двухсаженной высоты пузырями… Тогда уже нужно было сидеть во что бы то ни стало. Сидеть и по возможности не обалдеть, что было трудно. За таким обстрелом могли последовать газы или обыкновенная пехотная атака.
Под такой обстрел наш полк попал 16 сентября. Это был ответ на наши атаки 3 и 7 сентября.
Бойе у нас в батальоне был первый мастер по определению степени серьезности немецкой стрельбы.
Помню, раз как-то на участке мы были соседями, и под вечер, надеясь, что стрельбы в этот день уже не будет, я принял необходимые предосторожности и отправился к нему в 10-ю роту в гости. Согрели чаю. Сидим и благодушествуем.
Уже после семи часов, как раз солнце садилось за нами, начался довольно редкий обстрел самого центра его участка. Стреляли очень тяжелыми, не меньше 8 дюймов, и как раз по тому месту, где мы сидели. Я встал, чтобы идти к себе в роту. А Бойе говорит:
– Уходить не стоит. Сейчас кончится. Это сменились батареи, и новая ведет пристрелку. Но отсюда нужно сматываться… Были недолеты, теперь перелеты, сию минуту сюда влепят…
И передал приказание по линии, чтобы ближайшие взводы раздались в стороны. Не успели
