Шрифт:
Закладка:
В собрании, в столовой было очень мало народу. Офицеры быстро проходили, некоторые закусывали стоя, на ходу. Закусочный стол был пуст. Исчезла водка. По постановлению общего собрания, накануне из «собранского» обихода она была изгнана, вплоть до окончания войны. Ни смеха, ни шуток. Лица у всех деловые и серьезные. Чувствовалось, что пришел день главного, самого страшного экзамена, экзамена всей жизни, и что все это ясно понимают. На углу стола даже не завтракали, а что-то спешно ели два ротных командира – 9-й роты Азанчевский-Азанчеев и 10-й Анатолий Андреев (убит 11 октября 1914 года под Ивангородом). Я подсел к ним.
– Ну что, дипломат, вот что вы натворили, а нам теперь приходится расхлебывать…
– Ты что ж, с нами идешь?
– Не знаю еще, вот думаю…
– Да что же тут думать, надевай форму и в поход…
В это время через столовую проходил командир полка И.С. Эттер. Мы все встали. Он подошел к офицерам и сказал им что-то служебное. Потом повернулся ко мне, подал руку и, со своим английским акцентом, говорит:
– Ну, дипломат, что же это ваш Сазонов делает?
Удивительно мало было воображения у господ офицеров… Все говорили одно и то же.
– Это уже не Сазонов, – отвечаю, – а император Вильгельм драться желает.
– Ну а вы лично, что вы собираетесь делать?
– Я, ваше превосходительство, хотел просить вас… Я хочу иметь честь быть принятым обратно в полк.
Рубикон был перейден.
– Очень хорошо. Мы от вас ничего другого и не ожидали. Скажите от меня Соллогубу, чтобы вас указали в приказе.
Затем второе рукопожатие, на этот раз уже горячее.
В тот же день я отправился в Гвардейское экономическое общество, где также стоял дым коромыслом, и оделся с ног до головы. Шашка и револьвер у меня, между прочим, сохранились.
Когда я выходил из дверей снова офицером, чувствовал себя немножко так, как девять лет назад после производства.
На следующий день я уже дежурил по полку, а еще через день принял и стал формировать 4-ю роту нашего запасного батальона. Выехал я в действующий полк в середине ноября с нашей 3-й маршевой ротой.
Полк выступил в поход 2 августа 1914 года. В этот день я опять был дежурным. Накануне выступления подходит ко мне в собрании капитан Иван Михно, в Японскую войну сотник в отряде Мищенко, а теперь заведующий командой конных разведчиков (умер в 1915 году от скоротечной чахотки).
– Ты пока остаешься?
– Остаюсь…
– Ты знаешь, что мне для команды дали тридцать отличных лошадей, все полукровки и трехлетки. Полувыезженные… Одна из них заболела. Наверное, мыт, во всяком случае, взять я ее с собой не могу. Хочешь ее взять?.. Если вылечишь, привози ее на войну, и она будет твоя…
Я, конечно, с радостью согласился. Позвал к ней ветеринара, а через неделю лошадь совершенно выздоровела, и я каждый день по часу стал выезжать ее у нас в манеже. Лошадь оказалась прекрасная; красавица, с отличным характером, неутомимая и с очень резвыми аллюрами. Единственный ее недостаток был тот, что для похода она не годилась. Спокойным ровным шагом не шла, а все время горячилась и танцевала.
Вот этого-то конька, которого я по масти и по общей крепости и ладности назвал Рыжик, я и готовил на офицерские скачки на второй день Нового 1915 года.
В нашем 3-м батальоне были тогда отличные младшие офицеры, трое из них из вольноопределяющихся. Один из лицеистов, адъютант Николаша Лялин, двое из правоведов, Александр Ватаци и Павлик Купреянов. Из Кадетского корпуса был только один – Владимир Бойе-ав-Геннес. И как офицеры, трудно сказать, кто из них был лучше. Как общее правило, для мирного обучения чинов бывшие пажи и кадеты были, пожалуй, пригоднее, то есть живее, бодрее и подтянутее. Долгая военная школа всегда все-таки сказывалась. На войне же вообще дело было темное, и ни про кого нельзя было сказать заранее, кто каким окажется и кто как себя будет вести. Бывали случаи, когда блестящие и безупречные строевые офицеры, орлы в казарме и на учебном поле в городе Санкт-Петербурге и в Красном Селе, в бою линяли и увядали. И бывали случаи наоборот, когда офицеры, в мирное время «шляповатые», которым в карауле в Комендантском управлении, наверное, закатили бы в «постовую ведомость» целую «литературу», оказывались вдруг, неожиданно для всех, превосходными боевыми начальниками, хладнокровными, спокойными и распорядительными. Флегма на войне частенько вовсе не недостаток. Сангвиническому князю Андрею Багратион под Шенграбеном казался сонным.
В 11-й роте отношения между ротным командиром и младшим офицером были приблизительно такого же рода, как между французским королем Людовиком XIII и его первым министром кардиналом Ришелье. Людовик-Михайловский был уже немолодым капитаном, любил жизненный комфорт, сложением был сыроват, а характером мягок. Кардинал-Ватаци, сын помощника наместника на Кавказе, имел от роду 23 года, был ума быстрого, характера твердого, а при нужде, быть может, и жестокого, и телосложения проволочного.
Перед войной он провел два года студентом в Гейдельберге и, надо полагать, поэтому немцев (не русских немцев, а немецких) ненавидел всей душой. Любимыми его разговорами были, как бы он стал действовать, если бы вступил в Германию во главе, скажем, корпуса русских войск. Король и кардинал ладили отлично. Король взял на себя заботы о котле и о здоровье чинов. И нужно сказать, что хотя все мы ели хорошо, но борщ в 11-й роте всегда был лучше, чем в других. Кардинал был неограниченный владыка в области дисциплинарной, строевой и боевой. Короля своего чины обожали, а
