Когда я вернулся в апреле и снова принял 12-ю роту, Рыжика в живых уже не было.

* * *

Как я уже писал, в этот мой приезд в июле 1916 года наши стояли в резерве в лесу. Это, конечно, тоже имело свои прелести, но на тихих спокойных участках чины явно предпочитали стоять в резерве по деревням.

После кавалерии и в особенности казаков, отбиравших сено и солому, и даже не гнушавшихся сдирать ее с крыш, жители частенько встречали нас неласково. Но зато провожали всегда хорошо, а после долгой стоянки часто и со слезами.

Зимой еще бывали недоразумения. Во-первых, не очень было приятно пускать в избу 40 человек. Во-вторых, нередко страдали всякие плетни и заборы, – сухое дерево для костров.

Но в компенсацию всегда как-то выходило, что вся деревня на время стоянки начинала питаться отличным солдатским хлебом и подкармливаться из ротных котлов.

А если поблизости был лес казенный или частновладельческий, куда в обыкновенное время крестьянам вход был заказан, то с приходом войск этот лес вдруг начинал оглашаться звуками топоров и на каждом дворе появлялись в изобилии и валежник, и дрова, а иногда и целые бревна. В лес ездили с крестьянами солдаты по своей собственной охоте. Хозяева, очень довольные, но боявшиеся, как бы им за такую дерзость потом не попасть в ответ, через своих «постояльцев» просили, чтобы военные власти давали им «покрывательные документы», а мы широкой рукой писали:

«Настоящим разрешается жителю деревни Пясецкое Станиславу Ковальчику собрать и вывезти из леса помещика Петкевича два воза хворосту для нужд действующей армии».

Ротная печать и подпись.

Весной и летом наши стоянки по деревням были жителям еще приятнее. Ротный котел, солдатский хлеб и помещичий лес оставались те же, но солдатам незачем было набиваться в избу. Летом каждый кустик ночевать пустит. На большом дворе по всяким сараям и «стодолам» взвод мог разместиться свободно.

Всякий воин любит почувствовать себя в мирной обстановке, хотя бы на два, на три дня. Я отлично помню, как после занятий, когда стояли в спокойных местах, чины по собственной охоте, и не будучи никем к тому побуждаемы, снимали с себя знаки воинского звания и в исподнем платье и босиком шли пахать, боронить и косить на поля и луга своих хозяев, чаще хозяек, так как все молодые мужчины из деревни также были призваны.

За это хозяйки стирали им белье, поили их чаем и всячески ублажали. Бывали, конечно, и романы, но так как никто ни на кого не жаловался и все кончалось к общему удовольствию, то мы, офицеры, в эти дела не вмешивались.

Между прочим, стирать свое белье, даже тогда, когда под рукой были все удобства, солдаты терпеть не могли, очевидно считая это не мужским делом. Нам, офицерам, осматривавшим белье, постоянно приходилось с этим бороться. И странно, что матросы стирают охотно, солдаты же эту работу не выносят.

В резерве в лесу, по вечерам, в ротах между шалашами, чины раскладывали костры и грели чай. И конечно, пели. Лучший хор был в 10-й роте, еще остатки трудов ротного командира А.В. Андреева, убитого в 1914 году в атаке под Ивангородом.

Следующий по качеству хор был в моей роте. Как-то подобралось человек пятнадцать с голосами, из них двое певших раньше в церковных хорах, большие любители. Они даже пытались наладить церковное пение, но без нот и без настоящего учения дальше самых простых напевов мы не пошли.

Зато светское пение процветало. Иногда собирались певцы со всего батальона, тогда получалось уже совсем хорошо. Настоящие любители обыкновенный походный солдатский горлодер презирали, а требовали, чтобы пели тихо и очень стройно. Хороший голос был у Бойе. Слабенький, но довольно верный теноришко был у меня. Владимир Бойе-ав-Геннес, в качестве настоящего «украинца», имел определенную слабость к малороссийским песням. Мне было совершенно все равно, что петь, лишь бы стройно выходило.

Пели «Ермака», «Солнце всходит и заходит», «Пожар московский» и «Стеньку Разина», и еще одну песню с удивительно красивым мотивом, но совершенно идиотскими словами самого мрачного содержания и с припевом «веселый разговор». Например: «…он зарезал сам себя… ах, веселый разговор».

Недавно здесь, в Буэнос-Айресе, я видел советский фильм «Чапаев». Там чапаевские соратники очень хорошо и стройно поют. И очень странно было слушать, особенно если закрыть глаза. Казалось, что сам стоишь в куче серо-желтых гимнастерок и выводишь какую-нибудь верхнюю ноту в сосновом лесу под Велицком.

Они, которые воевали за Ленина, и мы, которые сражались за «веру, царя и отечество», пели абсолютно те же самые песни. В этом отношении народных вкусов революция не изменила.

В батальоне было несколько гармоник и два-три порядочных гармониста. Но когда Николаша Лялин садился на пенек и приказывал подать ему его аршинную четырехрядку, со звонками и самыми необыкновенными клапанами, моментально собиралась толпа и слушала затаив дыхание.

Здорово играл на гармошке командир 11-й роты. И как бы он удивился, если бы кто-нибудь ему тогда сказал, что через несколько лет он, вместе со многими своими товарищами-лицеистами, будет расстрелян в качестве «врага народа».

Когда его судили и приговаривали, то бывших солдат 11-й роты Семеновского полка о нем, конечно, не спрашивали.

* * *

Через четыре дня 1-й и 3-й батальоны заступили в окопы. Собираться стали к вечеру и выступили, когда стемнело.

От окопов я тоже отвык, и было немножко такое чувство, как когда-то, когда после приятно проведенного в отпуску воскресенья к восьми часам нужно идти назад в корпус.

До позиции было километра три, сначала шли по открытому полю, но на полдороге втянулись кишкой в бесконечные извилистые ходы сообщения. Было совершенно тихо. Кое-где одиночные ружейные выстрелы, и каждую минуту над немецкой линией высоко взлетают в небо осветительные ракеты.

Смена прошла благополучно. Наша рота встала на свой старый участок.

Нарядили и выслали «секреты», в каждом взводе поставили по два наблюдателя-часовых. Ночью уже можно было смотреть прямо через бойницы без всяких перископов.

Хотя редкая стрельба шла все время, но в эту пору без особенного риска можно было ходить поверху, не спускаясь в ходы сообщения. Это было много скорее. Только когда осветят ракетой, рекомендовалось нагнуться или, еще лучше, просто падать на землю.

Бывали, конечно, несчастные случаи с шальными пулями. Так, например, ранило Моллериуса (выпуска 1914 года из Пажеского корпуса), но это считалось уже исключительным невезением.

Помню другой случай, гораздо более трагичный, имевший