Шрифт:
Закладка:
Мой тибетский друг и учитель Гелек Ринпоче жил в Анн-Арборе, штат Мичиган, и основал там центр «Сердце-драгоценность», который специализировался на традиционном обучении тибетскому буддизму. Когда в 1987-м Гелек Ринпоче попросил меня сыграть благотворительный концерт, я пригласил Аллена поехать со мной и посодействовать этому делу. Я знал, что Аллену интересна эта тема, что он учился у знаменитого наставника Чогьяма Трунгпы, умершего в 1985-м. Вскоре после концерта Аллен познакомился с Гелеком Ринпоче, и они сразу же близко подружились. С тех пор Аллен посещал все семинары, которые проводились в Нью-Йорке, часто ездил в Анн-Арбор. В те времена «Сердце-драгоценность» Гелека Ринпоче ежегодно организовывало два ретрита — один зимой, другой летом, и мы с Алленом каждый год ездили на оба. Обычно мы жили в комнате втроем, вместе с еще одним моим другом-писателем, Стоуксом Хауэллом, либо с ассистенткой Гелека Ринпоче Кэти Лариц. В ретрите я часто наблюдал, как по ночам Аллен просыпался, включал фонарик и начинал писать стихи.
Как-то летом Аллен и его друг Питер Орловски, проживший с ним всю жизнь, приехали навестить меня на Кейп-Бретоне. Мне вспоминается много вечеров, когда после ужина Аллен декламировал стихи. Телевизора не было ни у нас, ни в округе, по радио почти ничего интересного не передавали, зато Аллен знал наизусть целые тома стихов. Он мог часами декламировать Шекспира, Блейка, Теннисона — это лишь несколько имен из длинного списка. Он говорил, что его отец Луис Гинзберг (кстати, Гинзберг-старший тоже был поэтом и в свое время снискал определенное признание) заставлял его и его брата Юджина учить стихи наизусть. На некоторых литературных вечерах оба — Аллен и его брат — декламировали стихи, и, по-моему, у них получалось красиво и проникновенно.
Аллен до конца дней оставался прямодушным и донельзя искренним человеком. Время от времени я наблюдал его встречи с людьми, которые дотоле слышали его имя, но даже не представляли, какой он на самом деле сердечный и непосредственный. Мне вспоминается обед в доме Хэнка Луса, издателя журналов «Тайм» и «Форчен». Хэнк был горласт и плечист, принадлежал к семье Лус — могущественному клану, имевшему влияние и в Нью-Йорке, и по всей стране. Хэнк, в сущности, не знал, что за человек Аллен, но за обедом начал его подкалывать какими-то репликами, явно нарываясь на ссору. Но Аллен в тот момент вовсе не хотел кипятиться — ему это было совершенно неинтересно. И он отвечал Хэнку весьма дружелюбно. Наконец Хэнк сказал:
— Я слыхал, что вы порнографические стихи пишете.
— Пишу.
— Прочтите-ка мне что-нибудь.
И тут Аллен дал себе волю — выдал настоящее, шокирующее порно в стихотворной форме. Стихи были не просто порнографические, но и грубо-похабные. Было заметно, что это произвело на Хэнка огромное впечатление. Наконец, сочтя, что Аллен немножко утомился, Хэнк сказал:
— Да уж, да уж… Это определенно порнография.
И между ними завязался оживленный, очень приветливый разговор. Собственно, Хэнк и Аллен прекрасно провели время вместе.
В последние десять лет жизни Аллен не очень хорошо заботился о своем здоровье. У него нашли диабет и болезнь сердца. Он обращался к какому-то специалисту в Бостоне по поводу сердца, к другому специалисту в Нью-Йорке по поводу диабета, но я не замечал, чтобы Аллен изменил свой рацион. В последние годы он стал чаще ложиться в больницу, но ничуть не унывал — пребывал, как всегда, в отличном настроении. За год до смерти он продал свой архив Колумбийскому университету, где когда-то учился сам. Заплатил налоги, дал своему архивисту какую-то сумму в качестве бонуса и купил красивый дом, который тянулся от 13-й до 14-й улицы и от Первой авеню до Авеню А. Я уверен: он знал, что умирает, несколько раз он говорил со мной об этом. Мне было тяжело обсуждать эту тему. Всего шестью годами раньше я потерял Кэнди и не был готов терять Аллена. В тот год он сказал мне, что всегда боялся смерти, но теперь этот страх впервые отступил.
В начале апреля 1997 года Аллен лег в больницу Бет-Изрейел на какое-то обследование. Я договорился в среду встретиться с ним за ланчем, а в понедельник заглянул к нему в больницу. И когда я уже собирался откланяться, он сказал мне:
— Хочешь прочесть мое последнее стихотворение?
— Не хочу.
— Да ладно, я хочу, чтобы ты его прочел.
— Нет, Аллен. Я не хочу читать твое последнее стихотворение.
— Вот оно, читай.
Оно было недлинное. Занимало страницу не целиком. Я его не запомнил, я вообще не запомнил, что его читал. Наверно, я просто уставился на листок.
— Послушай, Аллен, завтра вечером ты, согласно графику, уже будешь дома, а в среду мы, как договаривались, встретимся за ланчем.
Он встал с койки и проводил меня до двери палаты. Я не знал, что у него на уме, но его настроение мне не нравилось. Когда я уже собирался выйти в коридор, он взял меня за плечи, развернул к себе и поцеловал в щеку. И сказал:
— Я просто счастлив, что был знаком с тобой.
Тут я начал по-настоящему сердиться: «Перестань, Аллен. Увидимся в среду». И поскорее побежал по коридору к лифту.
На следующий день он действительно вернулся домой и весь вечер звонил друзьям и прощался. Я услышал об этих звонках спустя несколько дней, когда мы все собрались в его доме. В ту ночь с вторника на среду у него случился инсульт, и он впал в кому. Гелек Ринпоче прислал шесть или семь монахов, которые остановились у меня, и сам тоже приехал.
В лофте Аллена собралось множество его друзей. Его кровать поставили посередине комнаты, около его буддистского алтаря. Он был еще жив, но находился в коме. В среду монахи ночевали у меня — улеглись в ряд на полу в гостиной. В четверг они все расселись у кровати Аллена и стали декламировать буддистские тексты. Гелек Ринпоче сказал мне, что некоторое время работал с Алленом — готовил его к последним часам жизни. Некоторые из этих текстов я знал, но только на английском. Я все равно стал вторить монахам по-английски. Больше ничего я не мог предпринять. Приходило все больше и больше народу, в основном
