Бетмана на посту имперского канцлера, и прибывший в Берлин кронпринц также на это согласился. После всего происшедшего я уже не мог больше считать канцлера подходящим человеком, способным выполнить ту работу, которую от него требовала война, пробудить глубоко упавшую энергию германского народа и повести его к победе. Чтобы победить на поле сражения, верховное командование нуждалось в сотрудничестве государственного человека, это становилось мне все яснее, по мере того как я входил в свою должность и шире разбирался в обстановке. Такого сотрудничества нам не удалось добиться. Национальное мышление и настроение народа катились под гору. В политическом руководстве отсутствовал всякий дар творчества и какая-либо сильная идея, которая бы захватила душу народа и позволила развернуться его силам. В 1914 году нас воспламеняли самоотвержение, любовь к отечеству и упование на собственную мощь. Теперь нам нужен был новый импульс и новый курс, которые бы позволили германскому народу пройти через многолетние страдания и нужду, горести и разочарования, наполняли бы его священным огнем, силой и уверенностью и дали бы ему возможность новым толчком опрокинуть вооруженные силы противника. Имперский канцлер недооценивал значение этих невесомых данных. Германский же народ должен был продолжать бедствовать.

Противник отклонил наше мирное предложение, а имперский канцлер оставил это без последствий и не разъяснил народу, что по воле противника мы не можем получить по сходной цене мира и что нас, по его же словам и убеждениям, скорее ожидает «мир илотов». Он не преисполнил народ новой решимостью продолжать войну и не призвал его к борьбе за жизнь и честь с противником, обладавшим сильной волей и жаждавшим нашего уничтожения, вместо того он, сам сомневаясь в нашей победе, допускал нервирующие толки о недосягаемом мире и тем самым работал для триумфа Антанты.

Устанавливая голодную блокаду, направленную против нашей плоти и крови, Англия нарушала международное право, а мы, вместо того чтобы ответить на нее пламенным протестом, переполнить сердца сильной и мужественной ненавистью и направить священный гнев народа на бесчеловечного врага, – мы молчали, и недовольство, вызванное этой блокадой, обращалось на само государство, углубляло ее действие и разлагало жизнь народа.

Бесчеловечное обращение с нашими военнопленными, которые все были плотью от нашей плоти, не должно было возбуждать никаких чувств, направленных против неприятеля (конечно, я не имею в виду пленных, находившихся в наших руках); всякое проявление гнева подавлялось и сеялось разочарование.

Имперский канцлер не заслонил императора, когда Вильсон при вступлении в войну Соединенных Штатов сделал попытку внести раскол между императором, государями и народом. Рейхстаг протестовал, но имперский канцлер молчал. Он не призвал народ на защиту монархической идеи, которая тогда, да и теперь твердо коренится в сердцах миллионов немцев; канцлер не стал препятствовать, когда начали заносить топор над империей и ее величием.

Кроме этого, историческому руководству Германии не хватало сильной руки, которая властно правила бы страной. В то время народные массы еще не шли за дешевыми лозунгами и только хотели иметь уверенность, что нет лиц, пользующихся особыми преимуществами в укладе и ходе их жизни, и что все распределяется дешево и по справедливости; они также хотели мира, но не такого, каким мы наслаждаемся теперь и который и тогда был для нас доступен. Правительству не хватало воли к победе, не хватало веры в силу Германии, которая проявлялась столь блестяще в течение трех лет и только теперь пошатнулась из-за недостатка руководства. Таким образом, армия не получала того, что ей было необходимо для победы на поле сражения. Я уже больше не верил в возможность изменения курса при существующем имперском канцлере. Когда я вступал в верховное командование, я надеялся работать для победы в полном согласии с имперским канцлером, но мои надежды не оправдались. Ввиду этого я написал прошение об отставке.

Нависшие над Германией и Пруссией конституционные вопросы не затрагивали моих служебных функций. Я лично озабоченно смотрел на перегородку, которую имперский канцлер воздвигал между монархом и народом. Император был слишком мало знаком с людьми. Я многократно просил имперского канцлера свести его с руководящими деятелями, но напрасно; а такое сближение могло быть только полезно. Поэтому возможность включения парламентских статс-секретарей в кабинет не представлялась мне нецелесообразной. Мне казалось, что благодаря им отечество скорее бы получило для войны все то, что ему было столь необходимо.

Генерал-фельдмаршал примкнул ко мне и одновременно со мной подал прошение об отставке. 12 июля днем было послано предварительное извещение генералу фон Линкеру, а вечером оба прошения были отправлены в Берлин. Одновременно была получена телеграмма от военного министра, в которой последний, принимая во внимание наше военное положение, считал настоятельно необходимым вторичный доклад генерал-фельдмаршала в Берлине. Император также выразил намерение с ним переговорить.

Между тем 12-го утром кронпринц вел переговоры с лидерами партий рейхстага, которые в большинстве высказались за немедленную смену канцлера, остальные же не возражали против нее. В пользу канцлера не выступил никто.

После доклада кронпринца император решил принять вторичное прошение имперского канцлера фон Бетмана об отставке.

Когда 13-го утром мы прибыли в Берлин, это решение уже состоялось. Я надеялся, что правительственная власть перейдет к человеку, который сумеет сплотить силы германского народа.

Еще во время нашего первого пребывания в Берлине, 7 июля, генерал-фельдмаршал и я выразили готовность в непринужденной форме в здании генерального штаба дать членам рейхстага пояснения относительно военного положения. Мне тогда было важно воздействовать успокаивающим образом. 13-го днем это обсуждение состоялось. Перед началом заседания статс-секретарь доктор Гельферих и помощник статс-секретаря Ваншаффэ очень взволнованно говорили со мной о возможности принятия мирной резолюции.

Исключительная оборона, которой мы держались в течение всей первой половины 1917 года, различные неудачи: у Арраса, в выступе у Витшате и в Галиции, где мы еще не перешли в наступление, не давшая еще решительного результата подводная война и серьезность нашего положения относительно снабжения продовольствием и сырьем, – вызывали большие опасения. Эти вопросы и следовало бы обсудить. Но все решительно находились под впечатлением мирной резолюции рейхстага, намеченной и, может быть, даже выработанной при содействии графа Чернина.

Таким образом, в Берлине создалось совершенно ошибочное мнение, что мы прибыли для участия в совещании по поводу мирной резолюции. Фактически депутаты все время к ней и возвращались.

Мы резюмировали наше военное положение на суше как серьезное, но прочное. Нам следует проявить простую выдержку, так как наши противники еще не хотят мира. Снабжение боевыми припасами у нас улучшилось, и налицо имеется достаточное количество сырья. Относительно предстоявших операций в Галиции, ввиду их секретности и неизвестности, какое течение они примут,