депутатов в Стокгольм, Австро-Венгрию и Швейцарию. Мы шли туда прямо в распростертые Антантой сети. Я был против этих поездок, и того же мнения держался главнокомандующий во внутренних прусских областях. Но император высказал решение в их пользу. Замещающее генеральный штаб управление в Берлине должно было выдать паспорта. Граф Чернин также командировал в Стокгольм австро-венгерских социалистических вождей. Опираясь на русскую революцию, оттуда должны были взывать к рабочим массам неприятельских государств, чтобы они также провозглашали и проводили лозунг «примирения всего человечества». Эти домогательства не свидетельствовали о знании людей и ни в коем случае не считались с психологией как неприятельских, так и собственных народов; явно же революционные цели подчас преследовались здесь открыто. На неприятеля не было произведено никакого впечатления, у нас же и в Австро-Венгрии было еще больше ослаблено стремление к борьбе. Вера в собственные силы была утрачена. Правительство все больше выпускало из своих рук бразды правления, и, что хуже всего, они переходили не к народу в целом, а к группам лиц, предназначенным, по всему их историческому прошлому, только критиковать, но не творить.

Антанте такие конференции и заговоры о соглашательском мире были только на руку. Они давали ей ключ к нашему мышлению. Антанта же правильно оценивала психологию народа, не разрешала подобных поездок своим социалистическим вождям и чувствовала себя ничем не связанной. Она преследовала совсем иные цели. Летом 1917 года французский премьер-министр Рибо дал французской идее уничтожения Германии такой ясный облик, что какое-либо непонимание его становилось невозможным, если не идти на него умышленно. Ни один сколько-нибудь здравомыслящий человек не мог сомневаться в том, что все громкие лозунги были для Антанты лишь одурачивающими массы плакатами, которые должны были дать насилию видимость права.

Правительство, рейхстаг и большая часть народа принимали все за чистую монету. В рейхстаге социал-демократические представители первый раз с начала войны открыто угрожали революцией. «Мир илотов», о котором имперский канцлер в эти дни говорил верховному командованию как о неизбежном, если мы уступим, пока у Антанты нет никакой склонности к миру, надвигался.

Верховное командование со всевозрастающим беспокойством указывало на твердую линию поведения неприятельских правительств и следило за упадком настроения на родине, и в особенности в Берлине, что неизбежно должно было гибельно повлиять на дух народа и войск. Генерал-фельдмаршал уже многократно докладывал его величеству, насколько верховному командованию недостает поддержки имперского канцлера. Еще чаще мы обращались к последнему в заботах об укреплении внутренней боеспособности.

19 июня 1917 года генерал-фельдмаршал фон Гинденбург писал имперскому канцлеру, предостерегая от ожидания окончания войны не позже осени 1917 года:

«Эта опасность (подводной войны), несомненно, усматривается ясномыслящими людьми среди наших противников. И если они все-таки стоят за продолжение войны, то, следовательно, они ожидают, что развал Германии и ее союзников последует изнутри. Они, может быть, надеются добиться развала Германии и военным путем, посредством победы на суше, но в первую очередь они рассчитывают на экономические и внутриполитические осложнения, т. е. на продовольственные затруднения и недостаток в сырье, а также на несогласованность, на общее недовольство и на победу радикальной части германской социал-демократии. При этом они основываются на ослаблении нашей внутренней способности к сопротивлению, на усилении интернациональных течений, на нашем продовольственном положении и на нашей жажде мира, которая, к сожалению, многократно оглашалась.

Укрепление наших внутренних сил, прежде всего, убедило бы противников в бесполезности продолжения войны, и тогда они не стали бы ждать, иначе она начала бы разлагающе действовать и на уклад их собственной жизни. Всякая же жалоба на несбывшиеся надежды, всякое проявление у нас и у наших союзников истощения и жажды мира, всякое слово и указание на невозможность выдержать новую зимнюю кампанию, наоборот, могут только явно затянуть войну».

25 июня имперский канцлер ответил в весьма сдержанных выражениях. Имперский канцлер думал различно с нами. Он не видел выхода из положения и тем более не находил сил для дела. Он опасался «мира илотов» и говорил о соглашательском мире, хотя сам считал неизбежной предпосылкой для него готовность Англии к миру, но склонить к этому Ллойд Джорджа он отчаивался.

Взгляд же канцлера на внутреннее положение стал тверже, что мы могли установить из его телеграммы императору от 5 июля.

Но 27 июня генерал-фельдмаршал уже написал императору следующее:

«В данный момент нас больше всего беспокоит падение настроения среди народа. Оно должно быть поднято, иначе мы проиграем войну. Наши союзники также нуждаются в большем усилении тыла, иначе может создаться опасность их отпадения. Для этого надо, прежде всего, разрешить наиболее тяжелые экономические вопросы внутри страны, важнейшие для ее будущего… Теперь ставится вопрос, способен ли канцлер разрешить эти вопросы, – а они должны быть разрешены правильно, иначе мы погибнем».

Понижение нашей духовной боеспособности 6 июня нашло себе внешнее выражение в заседании комиссии рейхстага. Депутат Эрцбергер в своей речи, совершенно неожиданно для нас, указал на полнейшую безнадежность подводной войны и оспаривал возможность вообще выиграть войну, что окончательно подавляюще подействовало на настроение рейхстага. Имперский канцлер, внезапно меняя свои точки зрения, по-видимому, оказался 5 июня впавшим в заблуждение. Совершенно ясно обнаружилось, куда мы уже были загнаны на внутреннем фронте и каковые занимаем позиции. Если в Германии все продолжало бы идти в этом направлении и ничего не предпринималось для воодушевления и морального укрепления народа, то военный погром становился неизбежным.

Военный министр разделял наше воззрение на пагубное влияние берлинских событий на военное положение и считал необходимым, чтобы генерал-фельдмаршал доложил об этом его величеству. Вследствие этого 6 июня вечером генерал-фельдмаршал и я выехали в Берлин. Император рассматривал берлинские события как исключительно внутренний вопрос, не имеющей никакого касательства к представителям военной власти, которая к тому же согласно конституции была представлена военным министром. Таким образом, наше пребывание в Берлине 7 июня осталось во всех отношениях безрезультатным. Вечером мы выехали обратно в Крейцнах.

Положение в Берлине обострялось. 8 июня имперский канцлер, несмотря на то, что он правильно оценивал стремления противника уничтожить нас, присоединился к предполагаемой мирной резолюции партий большинства и одновременно подал им определенные надежды на распространение избирательного права в рейхстаг на выборы в прусский ландтаг. И то и другое должно было неизмеримо усилить волю противника. 10 июня имперский канцлер нашел нужным подать прошение об отставке, но 11-го утром оно было отклонено.

В Крейцнахе мы некоторое время предполагали, что его преемником будет граф фон Бюлов. Но события еще осложнились, когда австро-венгерское правительство неожиданно взяло сторону имперского канцлера фон Бетмана и явно высказалось против графа фон Бюлова.

Император решил оставить фон