Алиенора прикусила губу. Не каждый ребенок был сыном, но каждый мужчина ожидал от своей жены обязанности родить его.

– Могу я тебе как-нибудь сейчас помочь?

– Еда, – сказала она. – Принеси еды. Немного сухого хлеба и меда.

Генрих подошел к двери и крикнул. Запыхавшийся оруженосец вышел и вернулся с караваем на блюде и кувшином меда, который Генрих взял у него и принес ей. Усевшись на кровать, скрестив ноги, он кормил ее маленькими кусочками и смотрел, как она жует и глотает. На Алиенору то накатывала тошнота, то подступал голод, и в итоге она съела все до последней крошки.

– Ложись. – Он похлопал по кровати, в его взгляде появился блеск возбуждения.

Алиенора бросила на него косой взгляд, но послушалась.

Он потянулся к шее и отстегнул цепочку, на которой висел его золотой крестик. Зажав его между пальцами, он провел им над ее животом.

– Если будет мальчик, крест качнется вверх и вниз, а если девочка – из стороны в сторону, – сказал он.

Алиенора рассмеялась.

– Где ты научился таким женским гаданиям?

– Моя мама показала мне, когда рожала Гильома. Я был маленьким, но помню, как она разрешила мне это сделать – хотя живот у нее был больше, чем у тебя.

– Получилось? – Она посмотрела на цепочку, сверкающую в его руке, висящую прямо над ее лоном.

– Да, – сказал он и вымученно улыбнулся. – Конечно, я бы предпочел, чтобы оба моих брата родились девочками, но это гадание только предсказывает, но не меняет пол ребенка.

Цепь медленно начала двигаться вверх и вниз маятниковыми движениями, становясь все более и более энергичной.

– Мальчик, – сказал Генрих, довольно смеясь. – Сильный и здоровый мальчик. Я не сомневался в этом ни минуты.

Алиенора подняла брови.

– Ты серьезно?

Он покачал головой:

– У Людовика не было в чреслах сил породить тебе сыновей, а у меня есть – целая династия!

– А если бы крест качнулся в другую сторону? – спросила она. – И показал, что будет девочка?

Он пожал плечами:

– Это лишь вопрос времени, когда у нас появится мальчик. Дочери тоже ценны. Только неуверенный в себе мужчина стал бы беспокоиться об этом. – Он повесил крестик ей на шею. – Носи и думай обо мне, – сказал он, затем лег рядом с ней, накрыл их обоих одеялом и уснул, положив руку ей на живот в защитном, собственническом жесте.

Алиенора еще некоторое время бодрствовала, поглаживая руку Генриха, лежащую поперек ее чрева, и думала о семье, которой они станут. А потом потянулась к крестику, который он повесил ей на шею, и улыбнулась.

49

Пуатье, август 1153 года

Жгучее августовское солнце выбелило голубизну неба и зажало Пуатье в свирепых когтях знойной волны. Высоко в башне Мобержон комната роженицы была за толстыми каменными стенами. На ставнях висели льняные занавески, пропускавшие воздух, но сохранявшие тень. Детский крик наполнил комнату, где недавно звучал только голос Алиеноры, возвысившийся в последнем крике.

Волосы слиплись от пота, сорочка сбилась вокруг бедер, она приподнялась на локтях, чтобы посмотреть, как ребенка извлекают из ее перепачканных бедер. Маленькое тельце было покрыто кровью и слизью, а пульсирующая пуповина загораживала его гениталии, так что Алиенора не могла определить пол. А потом повитуха отодвинула пуповину и засияла.

– Сын, мадам. У вас прекрасный мальчик, слава Богу, слава Богу!

Вопли перешли в громкий рев, когда повитуха вытерла рот младенца и положила его на живот Алиеноры. Он скривил лицо и задергался, но, почувствовав тепло матери, затих. Она потянулась к нему, чтобы коснуться и ощупать. Живой, корчащийся, совершенный.

Повитуха осторожно подняла малыша с Алиеноры, перерезала пуповину маленьким острым ножом, читая при этом молитву, а затем отнесла на стол, где была приготовлена чаша с ароматной теплой водой для его первого купания.

– Не пеленайте его, – приказала Алиенора. – Я хочу сначала его осмотреть.

Женщина осторожно обмыла нежные конечности малыша и вернула его матери, завернув в мягкое полотенце. Алиенора прижала его к себе и осмотрела пальчики на руках и ногах, маленькие ушки, сморщенное личико. Его волосы блестели золотом, как и кончики ресниц. Он будет рыжим, как его отец. А между ног – очевидное доказательство его пола. Алиенора сглотнула. Ее горло сжалось, и она знала, что сейчас разразится потоком слез, и от радости, и от горя, но ради исцеления. Она прижала ребенка к груди и снова и снова целовала маленькое личико.

– Его будут звать Гильомом, – сказала она. – В честь герцогов Аквитании и Нормандии и короля-завоевателя Англии.

Колокола Сен-Пьера возвестили о рождении наследника Аквитании, и все церкви Пуатье подхватили радостный гул, а оттуда весть разнеслась по всем городам и деревням. Переписчики бешено переписывали новости, а гонцы галопом неслись из города, направляясь с известием в дальние края.

Сидя в постели и потягивая вино, Алиенора наблюдала, как ребенок сопит во сне, и торжествующе улыбалась. Пусть теперь Людовик проглотит свои слова о том, что она была бесполезной матерью девочек. Насколько правильным должен быть этот брак, что Бог одобрил его, и она с первой попытки родила Генриху сына. Ей хотелось, чтобы муж был здесь и разделил с ней эти мгновения, но он скоро все узнает, и даже без него она насладится сладостью этих мгновений сполна.

Генрих смотрел на белого жеребца, недавно купленного конюхом. Конь предназначался для парадов и церемоний, а не для повседневной езды. Энергичный Генрих всегда был требователен к лошадям и часто менял их, но эту следовало беречь, садиться на нее лишь время от времени.

– Хромая, – объявил он, его ноздри раздулись от гнева. – Я заплатил пять фунтов серебра за хромую лошадь, которая до сих пор зря занимала место в конюшне. По-твоему, это удачная сделка?

Конюх покраснел.

– Когда я его купил, он не хромал, мессир.

– Ха, но тебя все равно обманули. – Генрих снова обошел вокруг лошади, рассматривая ее дрожащие бока и белизну глаз. – Для разведения тоже не годится. Только собакам скормить. Убери ее с глаз моих. – Он отпустил и лошадь, и конюха с сердитым нетерпением. Генрих во всем ожидал самого лучшего и, когда его ожиданий не оправдывали, приходил в ярость.

Он находился в Англии с зимы и за это время провел две серьезные кампании, обе из которых закончились тупиком, потому что бароны с обеих сторон не хотели вступать в сражение. Все устали от войны; все хотели мира, и, даже несмотря на стычки и воинственные заявления, переговоры велись. Все это требовало времени и