взаимодействовать с Антиохийской и Иерусалимской церквами через посредничество Вселенского патриарха и его административно-церковный аппарат в Фанаре, а также игнорирование Петербургом верховенствующего положения рум миллет баши над остальными патриархами во многом предопределило сложный характер отношений между официальным

Петербургом, с одной стороны, и Фанаром и остальными греческими иерархами православного миллета – с другой. Фанар же взирал на Греко-Российскую церковь, формально возглавляемую не патриархом, а императором, несколько свысока. В понимании фанариотов, в условиях синодального периода «беспатриаршества» Русская церковь была представлена как бы не «во всей своей полноте», то есть без требуемой совокупности двух неотъемлемых частей любой церкви – клириков и паствы (во главе с епископом или патриархом). На этом основании Всероссийская церковь воспринималась греками практически как «вдовствующая», или «сиротствующая». Фанар усматривал в стремлении российского императорского двора покровительствовать сиропалестинским диоцезам без посредничества рум миллет бати потенциальную угрозу будущему греческой ксенократии в Антиохийском и Иерусалимском патриархатах. Османские власти и западная пропаганда, не желавшие усиления влияния России на Ближнем Востоке, регулярно запугивали фанариотов перспективой замены арабами греческих иерархов на русских владык.

По мере укрепления российского консульского присутствия в Большой Сирии возрастали опасения греческого духовенства за свою дальнейшую судьбу. С начала 1840-х гг. русская дипломатия стала предлагать свои варианты решения вопросов, стоявших перед Иерусалимским и Антиохийским патриархатами. При этом особый упор делался на необходимости восстановления в полном объеме некогда существовавшей автокефальности их церквей и недопустимости вмешательства Константинопольского патриарха и Фанара во внутренние дела других православных патриархатов, что объективно подрывало влияние этнарха на сиро-палестинские диоцезы. На Дворцовой площади исходили из того, что военное превосходство России над Османской империей дает российскому двору право ходатайствовать перед Портой за Антиохийский и Иерусалимский православные патриархаты, исходя из византийского принципа цезарепапизма, предполагавшего, в отличие от католицизма, верховенство православного императора над всеми патриархами.

Чем увереннее в военно-политическом диалоге с Портой ощущала себя Россия, тем напряженнее и отчужденнее становилось отношение греческого духовенства миллет-и рум к российским дипломатическим и консульским представителям. По мере укрепления российского присутствия в Великой Сирии возрастали опасения греческого духовенства за свою дальнейшую судьбу, что нередко толкало его представителей в стан традиционных противников России – Османов и западноевропейских держав.

Антиохийские и иерусалимские патриархи просили Петербург об оказании всесторонней помощи, как материальной, так и политической, что использовалось МИД и Правительствующим синодом для усиления русского влияния на иерархов миллет-и рум. Наиболее богатая в материальном отношении Иерусалимская церковь получала от российского правительства львиную долю финансовой помощи, в отличие от более нуждавшейся в ней Антиохийской церкви. Однако Петербург не имел реальных рычагов контроля за расходованием денежных средств, направлявшихся из России на христианский Восток. Приток материальных средств из России способствовал росту коррумпированности клира, более заинтересованного в бесперебойном поступлении доходов, нежели радевшего о духовных нуждах арабской паствы.

Связи Петербурга с Портой и западноевропейскими державами в период до Крымской войны отличались порой чрезмерной осторожностью, что объяснялось нежеланием Дворцовой площади провоцировать негативную реакцию Стамбула и Запада на укрепление русского присутствия на Арабском Востоке. Ярким примером этому служит упорное нежелание императорской миссии в Константинополе и Министерства иностранных дел удовлетворить неоднократные ходатайства генерального консула в Бейруте об открытии в Иерусалиме консульского агентства, как это делали с конца 1830-х гг. западноевропейские державы. По признанию современников, западные дипломаты в Восточном вопросе действовали решительнее, настойчивее и целеустремленнее русских, не сумевших воспользоваться результатами военных побед конца 20-х – начала 30-х гг. XIX века в плане дальнейшего воздействия на Порту в выгодном для себя ключе. Жесткую, но во многом справедливую характеристику дал своим коллегам в Константинополе русский писатель и дипломат Д.Н. Бухаров (будущий консул в Иерусалиме): «Их слабый глас на берегах Босфора был положительно заглушен гордыми, самоуверенными речами представителей иностранных держав. В то время как послы Англии и Франции, помимо дипломатических сношений, тщательно изучали нравы и условия внутренней жизни Оттоманов, представители России ограничивались лишь чисто официальною стороною своих обязанностей и, разве еще, разбирательством несогласий, возникавших между их соотечественниками и турками» (568, с. 110). Западные державы избрали более надежный, хоть и не столь быстрый способ приобретения влияния на Порту. С началом реформ Танзимата и провозглашенного Османами курса на «вестернизацию» (игтираб) империи, в том числе в сфере образования, французские и британские педагоги получили доступ к обучению мусульман-османлы западноевропейским языкам и другим дисциплинам. Это позволяло им вести отбор перспективных представителей турецкой молодежи из семей высокопоставленных османских чиновников для учебы в Западной Европе под контролем и при содействии своих посольств в Константинополе (там же, с. 111). В начале 1850-х гг. в рядах османской политической элиты насчитывалось уже немало выпускников западных вузов, которые в той или иной мере влияли на принятие политических решений в султанском дворце.

Русской церковной политике на православном Востоке нередко были присущи непоследовательность действий и несогласованность позиций между МИД и Правительствующим синодом. Принципы ближневосточной политики формулировались в основном в Азиатском департаменте Внешнеполитического ведомства, сотрудники которого не всегда разбирались в хитросплетениях церковной дипломатии и межправославных отношений. Вот как характеризовал российскую церковную политику начальник Русской духовной миссии в Иерусалиме архимандрит Киприан (Керн) (1928–1930 гг.): «В восточных патриархатах наша дипломатия научилась видеть простые пешки на шахматной доске, и самое наше церковное дело на Востоке стало нами откровенно мыслиться как одна из сфер влияния нашей политики. Наши дипломаты позволяли себе даже резко и решительно делать патриархам замечания и читать нотации для искоренения некоторых недочетов и злоупотреблений в их церковной жизни, что, конечно, смущало и оскорбляло святителей. Порой и поведение нашего Синода бывало необъяснимым: почему-то иногда мы не отвечали на приветственные грамоты и обращения восточных иерархов. В решениях и мнениях митрополита Филарета так часто звучат нотки его высокомерия, то нескрываемого вежливого снисхождения к нерусскому аспекту православия» (723, с. 91–92).

В течение 1840-х – начала 1850-х гг. главной политической проблемой для российской императорской миссии в Константинополе стала защита интересов Иерусалимской православной церкви от посягательств на ее права со стороны римско-католического духовенства. Увлекшись политическим соперничеством с Францией, Россия вскоре очутилась без союзников, перед лицом османско-западноевропейской коалиции держав, втянувшей ее в Крымскую войну. После заключения мирного договора в Париже в 1856 г. Петербург сделал акцент на энергичном восстановлении и укреплении русского духовно-политического присутствия в Сирии и Палестине, а также на оказании помощи арабскому православному населению, в том числе духовенству. Для решения этих задач в 1857 г. в Иерусалиме была восстановлена деятельность Духовной миссии, а год спустя было образовано российское императорское консульство.

Быстрое возвращение России на Арабский Восток было неожиданным не