он намекает на то, что, если я откажусь от прохода через перевал под защитой тени от его древнего и ржавого клинка, я, вероятно, заплачу за мою опрометчивость, перерезанным горлом. Юсуф Эффенди и миссионеры из Эрзерума настоятельно предупреждали меня о том, чтобы я не выходил через перевал Деле-Баба в одиночку, советуя мне подождать и пройти с персидским караваном. Но этот курд похож на что угодно, но не на защитника. Напротив, я склонен рассматривать его как самого подозрительного персонажа. Возможно, расспрашивая меня, он имеет скрытые мысли самого отвратительного характера, совершенно другого, чем преданная охрана меня на перевале Деле-Баба. Показывая ему механизм зарядки моего револьвера и объясняя скорость, с которой пуля может быть выпущена, я даю ему понять, что я чувствую себя вполне способным защитить себя сам, следовательно, не имею никакого повода для использования его услуг.

Чайный караван из примерно двухсот верблюдов отдыхает на подходе к перевалу, предоставляя мне прекрасную возможность провести время в их компании во время ожидания ночного перехода. Но предупреждения об опасности повторялись так часто в последнее время, и они оказывались настолько беспочвенными, что я всегда чувствовал уколы самоупрека, когда колебался и тревожился вслед за ними.

Проходя через горный отрог, я спускаюсь в каменистый каньон с вертикальными стенами скал, возвышающимися к небу, как гигантские зубцы, вмещая пространство шириной не более пятидесяти ярдов. Через это проходит моя дорога, а рядом с ней журчит Деле-Баба Су (имеется ввиду река Велибаба).

Каньон - дикое, уединенное место, и выглядит вполне соответствующим репутации, которую он имеет. Профессор Вамберри, признанный авторитет в азиатских вопросах, и чья партия столкнулась здесь с бандой мародеров, говорит, что перевал Деле-Баба имел такую же сомнительную репутацию, как и сегодня, еще во времена Геродота. Впрочем, достаточно сказать, что я пережил этот переход без нападений. На перевале мне встречались вооруженные до зубов люди, как и почти все остальные в этих краях. Они неизменно останавливались и оглядывались на меня, словно пытаясь понять, кто я и что я, но это всё. Выйдя из каньона, я, в целом, следую за извивающимся руслом Деле Баба Су через еще одно поле битвы последней войны и вплоть до истока реки и далее, в еще более гористый и возвышенный район.

Глава 18. Гора Арарат и Курдистан.

Вокруг дикой гористой местности вокруг начинают сгущаться вечерние сумерки. Еще ранний вечер, но уже становится неприятно холодно, и впереди меня ожидает перспектива бессонной и совершенно неприятной ночи, когда я замечаю деревню, расположенную в проеме среди гор в миле или около того справа от меня.

Добравшись до нее, я нахожу, что это курдская деревня, где лачуги — скорее землянки, чем здания. Буйволы, лошади, козы, куры и люди находят убежище под одной крышей. Их жилые помещения - не что иное, как перегородки из грубых шестов, и, поскольку вопрос вентиляции даже не рассматривается, влияние на обонятельные нервы при входе весьма жизнеутверждающие. Грязь и лохмотья этих людей - нечто отвратительное. Из-за холодности вечера они надели более тяжелую одежду. Очевидно, что те тряпки, которые когда-то были одеждой, были залатанны поверх другими тряпками, затем еще раз за разом в течение последних лет, пока они постепенно не превратились в толстые стеганые одежды, в бесчисленных швах которых самые отвратительные энтомологические образцы, порожденные самым жалким из всех видов существования.

Однако, какими бы отвратительными не были у меня перспективы на эту ночь, у меня нет другого выбора, кроме как подчиниться своей судьбе и остаться среди этих людей до утра.

Меня ведут в апартаменты шейха: небольшую комнату, отгороженную перегородкой от конюшни, полной коней и буйволов, и где темнота рассеивается лишь немного из-за слабого мерцающего света жировой лампы.

Шейх, худой, бледный мужчина лет сорока, лежит на матрасе в одном углу и курит сигареты. дюжина плохо подготовленной прислуги сидят на корточках в различных позах и чешутся, в то время как остальной сброд из населения толпится в стойле для буйволов и разглядывают меня и велосипед с той стороны перегородки.

Круглый деревянный поднос с обилием хлеба, миской с yaort и небольшим количеством своеобразного вязкого сыра, напоминающего куски сушеной трески, деформированной и скрученной при сушке, вносится и размещается по середине пола.

Все, находящиеся в комнате, сразу собираются вокруг нее и начинают есть с такими манерами, с какими бы это стали делать дикие животные. Шейх молча предлагает мне присоединиться. В миске yaort есть одна деревянная ложка, которой они по очереди едят.

Каждый имеет свою определенную границу, даже в самых бескомпромиссных обстоятельствах, и я, естественно, не готов, есть yaort той же деревянной ложкой вместе со всеми. Я делая маленькие ложки из кусочков хлеба, окунаю в yaort и ем и съедаю хлебную ложку вместе с ним. Среди этих курдов, кажутся абсолютно не приняты какие-нибудь манеры, правила или хотя бы уважение друг к другу за столом.

Когда миска с yaort обошла два или три раза по кругу, шейх хладнокровно конфисковал чашу, и доел всё, что осталось, затем налил воду в грязную миску, перемешал остатки рукой и выпил все это сам. Один или два других человека захватили весь сыр, совершенно не беспокоясь от того, что ничего не осталось для меня и их компаньонов, которые, между прочим, кажется, считают это совершенно естественным процессом.

После ужина они возвращаются к своему бесцельному сидению на корточках по всей комнате и к возобновлению расчесывания самих себя. Видный экономист, сокрушающийся о потраченной впустую энергии, которая выделяется во время виляния хвостами всех собак в мире, должен был бы совершить путешествие по Азии на велосипеде и будучи вынужденым общаться с сельскими жителями, он, несомненно, заплакал бы от скорби, увидев количество этой самой потраченной впустую энергии, представленной вышеупомянутым занятием людей.

Самый отвратительный член этой интересной компании - это жалкий старый лицемер, который закатывает глаза и громко вздыхает «О, Аллах!» каждые несколько минут, а затем украдкой смотрит на меня и на шейха, чтобы наблюдать за его действиями. Его единственная одежда - это круглая мантия, которая едва достигает колен и которая, кажется, была изготовлена из изодранных остатков других изодранных остатков, скрепленных вместе небрежно, независимо от формы, размера, цвета или предыдущего состояния чистоты. Его тонкие, тощие ноги голы, его длинные черные волосы спутаны и неопрятны, его борода короткая и непривлекательная, его маленькие черные глаза мерцают в полумраке, как глаза хорька,