А нынешний год выдался трудный. Новое судно, новые люди. Конец опалы, снова капитанская должность, от которой уже успел отвыкнуть…

В окулярах бинокля — маяк. Он играет в прятки, дразнит. Вдруг почудилось несколько маяков, мелькающих в песчаной дымке.

— Ворота слез, — слышит Алимпиев.

То Лавада — первый помощник. От его плотной фигуры, как всегда, веет спокойной завершенностью. Рубашка застегнута на все пуговицы, и сильно пахнет одеколоном. Штиблеты старательно начищены. Ни одна песчинка не села на них. Даже хамсин ничего не может поделать с Лавадой.

Алимпиев хмурится. В мореходке первокурсникам и то известно, что этот пролив арабы назвали воротами слез.

— Есть новости посвежее, — говорит капитан громко, почти сердито. — Сносит с курса.

Летучий песок уже поглотил берег, стер все ориентиры. Перед Алимпиевым матово теплится стеклянный экран, на нем рождаются острова. Лишь электрический глаз локатора различает их сквозь хмарь, сквозь тучи песка.

Снос пока небольшой. Достаточно взять курс на градус влево… Рулевой Черныш поворачивает штурвал. На лице его и жалоба, и злость. Великана-кубанца донимает качка, он негодует на море и на самого себя.

— Так держать! — бросает Алимпиев.

Опять появляется радист Боря. Что с ним? Он на себя не похож, — сгорбился, щеки как-то странно вздрагивают. Ах вот что! Он принял сигнал бедствия. «Фудзи мару» штормует у Африканского Рога, потеряно управление… Алимпиев отрывается от депеши и встречается с глазами Бори. Глаза ждут, умоляют.

— Очень далеко, Боря, — говорит капитан.

Парня легко понять. Сигнал бедствия, первый раз в жизни… Ему страшно. Страшно за других. Картины кораблекрушения, одна ужаснее другой. Тонут люди…

— Там же кругом полно судов, — говорит капитан. — Это же не где-нибудь, а на большой дороге…

Ему хочется утешить радиста.

До японца далеко, очень далеко, а ускорить ход нельзя. Острова, банки, мгла.

Пролив сузился, а ветер крепчает, упрямо стаскивает с курса. Еще градус влево… Круглое стекло локатора — теперь главная реальность, приковавшая все внимание Алимпиева. Остальное где-то на краешке сознания.

Снизу нарастает набатный гул. Волны пляшут на палубе, на штабеле труб. Там то и дело опадает, стекая каскадами, шапка пены. Когда нос «Воронежа» идет вниз, Алимпиев ощущает тяжесть груза физически. Он словно привязан к подошвам.

Кто там на трубах? Кого понесло? Видна спина человека, пробирающегося по штабелю к носу.

Это боцман Искандеров. Что ему нужно? Ходить по палубе запрещено. Так какого черта!..

На миг боцман исчез. Его закрыла завеса воды. У Алимпиева перехватило дыхание. Нет, не свалило боцмана! Он шагает теперь не по мосткам, а левее, прямо по трубе. Прямо по скользкой трубе. Но его короткие, крепкие ноги словно ввинчиваются в сталь.

— Одерживай! — крикнул Алимпиев. Черныш только что переложил руль, но надо замедлить поворот. Дать боцману пройти, прежде чем судно встанет бортом к волне.

Большая волна фонтаном взлетела и рухнула. Боцман уже соскочил со штабеля, рванул дверь носовой рубки.

«Обратно пойдет», — с досадой подумал Алимпиев.

Течение норовит посадить «Воронеж» на мель. Надо взять еще влево, и нельзя круто подставлять борт, иначе, пожалуй, опасно для боцмана.

— Одерживай, одерживай, — повторяет Алимпиев. На лбу его выступил пот.

Искандеров тем временем нашел в носовой рубке, в своем боцманском хозяйстве, то, что ему нужно. Он спешит назад. На плече его обручем висит тяжелый трос.

— Молодцом! — слышится баритон Лавады.

— У борта вырос новый вал. Уходи, боцман! Уходи, дьявол тебя возьми!

Алимпиев выругался и обтер рукавом лоб. В чем дело? Зачем понадобился трос?

— Здоров боцман!

Это опять Лавада. Чем он, собственно, восхищается? Что случилось? Зачем трос?

Алимпиев оборачивается, но Лавады уже нет. Матрос, посланный разузнать, докладывает: все в порядке, груз ведет себя нормально. Боцман ходил за тросом на всякий случай. Просто, чтобы иметь под рукой лишнее крепление. Неровен час — двинутся трубы…

Не дай бог! Страшно и вообразить многотонные трубы без креплений, на свободе. Катаются по палубе, громят фальшборты. Судно кренится. Бр-р-р! Но ведь груз уложен хорошо. С какой же стати было боцману?..

Выяснять, однако, некогда. Хамсин зашумел во весь голос. Песок набивается за ворот, колет затылок, ежом сползает по спине. От него болят и слезятся глаза. Песок туманит стекла, струится во все щели. Утром и кофе и макароны — все будет с песком.

В рубке радиста, в наушниках снова пробудился сигнал бедствия — слабый, захлебывающийся шепот — и утонул в пучинах эфира. Боря ловил, вслушивался, ждал.

Наконец-то!

«Фудзи мару» вне опасности. Он на буксире у «Королевы Христины». Швед ведет японца в Суэц.

На лице Бори засохший ручеек крови — от глубокой ссадины на лбу. Кровь и на майке, потемневшей от песка и пота.

— Поцелуй хамсина, — усмехается Боря.

Он бежал в радиорубку, боясь пропустить сигнал с «Фудзи мару». Качнуло, стукнулся о косяк.

— Товарищ Па́порков, — ласково говорит капитан, — есть же аптечка.

Кровавый ручеек ломается. Улыбка дается Боре не без усилия. Она светит наперекор всему.

Царапина! О чем разговор! Да, аптечка близко, но до нее ли было! Он ловил сигнал бедствия, а кровь капала прямо на стол, на аппарат.

— Горим на вахте, — произносит Боря.

При этом он открывает дверь радиорубки, — пусть капитан увидит пятна крови.

— Горите? — спрашивает Алимпиев шутливо. — Ладно! Поменьше копоти.

Борю сменяет Стерневой — отличник, старше Бори и годами, и опытом. Он розовый, чистый, хорошо выспавшийся. Он брезгливо оглядывает столик, закапанный Борькиной кровью.

— Это еще что за детектив?..

Утихло лишь к утру. Стихия летучего песка осталась за кормой. «Воронеж» вышел на простор океана.

— Шабаш! — вымолвил, Алимпиев. Вдруг мучительно, до боли в висках потянуло спать. Пускай теперь командует вахтенный штурман.

На палубе — обсыхающей, пахнущей солью, в мысочках нанесенного песка — хлопочет Искандеров.

Капитан окликнул его.

Татарские глаза боцмана лукаво сузились. Чего ради бегал за тросом? Шторм ведь! Надобно все иметь наготове. Зачем же все-таки? Сдвинулась хоть одна труба? Нет, трубы прикручены как следует, хаять укладку грех. Да ведь всякое бывает! Ну, чтобы никто не беспокоился…

Глаза боцмана теперь почти закрыты. Два черных тире. Едва приметно мерцает хитринка.

— Трубы — они золотые, — тянет он.

Слова не его — Лавады. Это Лавада твердит — золотые трубы, дороже золота.

— Ясно, — говорит Алимпиев. — Ясно, кто беспокоился.

Искандеров молчит.

— Ступай отдыхать, боцман! — бросает Алимпиев резко, в тоне выговора.

Лавада, конечно, не вмешивался. Он же слышал приказ — на палубу не выходить. Лавада, однако, беспокоился, причем весьма явно. Настолько явно, что… Возможно, даже намекнул боцману. Искандеров из тех, что с морем запанибрата, а с людьми осторожны. Если даже и намекнул Лавада, посоветовал пойти за тросом, не скажет боцман, не захочет встать между капитаном