мнения и только вынужден был терпеть, что я сопровождаю его на прогулках. Это положение должно было измениться. На одной из прогулок мы встретили профессоршу. Узнай, милый Мурр, приятнейший характер, да, именно так я хочу выразиться, порядочного пуделя, – когда я заверю тебя в том, что, несмотря на то что эта женщина причинила мне много зла, я испытал истинное счастье, когда вновь увидел ее. Я плясал перед ней на задних лапах, весело лаял и давал ей понять, что я ей очень рад, – всеми возможными для меня способами. «Смотрите – да это Понто!» – воскликнула она, погладив меня и весьма многозначительно взглянув на господина барона фон Виппа. Я прыгнул обратно к моему хозяину, который меня приласкал. Казалось, ему пришла в голову какая-то особенная мысль; не раз в этот день он бурчал себе под нос: «Понто! Понто, ах, если бы это было только возможно!»

Мы достигли расположенного поблизости увеселительного сада, профессорша заняла место в кругу своих знакомых, однако рядом с ней не было милого, благодушного господина профессора. Неподалеку от нее уселся барон Випп, так что он, не обращая на себя особого внимания окружающих, мог все время следить за профессоршей. Я стал перед моим господином и глядел на него, тихо виляя хвостом, как бы ожидая от него дальнейших приказаний. «Понто, – повторил он, – ах, Понто, да неужели же это возможно! Что ж, – прибавил он после недолгого молчания, – попробуем!» С этими словами он вытащил из бумажника маленькую полоску бумаги, написал на ней карандашом несколько слов, свернул бумажку, сунул ее мне под ошейник, указал на профессоршу и негромко сказал: «Понто, allons!»[153] Я не был бы таким мудрым, наученным житейским опытом пуделем, каким я в действительности являюсь, если бы я тотчас не угадал все его намерения. Поэтому я сразу же отправился к столу, за которым сидела профессорша, и сделал вид, будто я испытываю величайшее желание отведать вкуснейшее пирожное, которое стояло перед ней на столе. Профессорша была само радушие, она дала мне пирожное одной рукой, в то время как другой пощекотала меня по шее. Я почувствовал, что она вытащила из-под ошейника полоску бумаги. Вскоре она покинула общество и отправилась в боковую аллею. Я последовал за ней. Я видел, как она жадно читала записку барона, как из своей шкатулочки для рукоделия она извлекла карандашик и на той же записочке написала несколько слов, а затем снова свернула ее. «Понто, – сказала она затем, оглядев меня плутовато, – Понто! Ты будешь очень умным и благоразумным пуделем, если ты отнесешь это куда следует!» Затем она сунула мне записочку под ошейник, и я не преминул помчаться к своему хозяину. Тот тотчас же понял, что я приношу ответ, ибо сразу же вытащил записку из-под моего ошейника. Слова профессорши, должно быть, звучали очень утешительно и приятно, ибо глаза барона сверкали от радости и он воскликнул в восторге: «Понто, Понто, ты великолепный пудель, моя добрая звезда привела тебя ко мне!» Ты понимаешь, конечно, милый Мурр, что я был обрадован не менее его, ибо предвидел, как после того, что только что произошло, я высоко поднимусь в глазах благосклонного моего хозяина.

Чрезвычайно обрадовавшись, я почти без всяких требований с чьей бы то ни было стороны стал проделывать всевозможные фокусы. Я разговаривал по-собачьи, умирал, оживал снова, пренебрегал куском белого хлеба из рук иудея и пожирал с аппетитом тот, который мне протягивал христианин, и т. д. «Необычайно понятливый пес!» – воскликнула одна старая дама, которая сидела рядом с профессоршей.

«Необычайно понятлив!» – подхватил барон. «Необычайно понятлив», – эхом откликнулся голос профессорши. Я хочу тебе только совсем сжато рассказать, милый Мурр, о том, что я непрестанно обеспечивал переписку на подобный лад и еще теперь обеспечиваю, так как я порой бегаю с письмецом даже в профессорский дом, как раз тогда, когда сам господин эстетик отсутствует. Порою, когда в вечерних сумерках господин барон Алкивиад фон Випп прокрадывается в покои божественной Летиции, я остаюсь на страже у дверей дома, готовый поднять, ежели увижу маячащего вдали господина профессора, такой яростный визг, шум и лай, что мой господин столь же прекрасно, как я, ощущает приближение неприятеля и уклоняется от встречи с ним.

Мне показалось, что я не могу вполне одобрить поведение юного Понто, я подумал об усопшем Муции, о моем собственном глубоком отвращении к любому ошейнику или ленте на шее, и это одно уже сделало для меня совершенно ясным, что честная душа, такая, какую скрывает в своей груди добропорядочный кот, отвергает подобного рода амурное сводничество; все это я, совершенно не кривя душой, и выложил юному Понто. Однако тот рассмеялся мне в лицо и сказал, что неужели мораль кошек так уж строга и разве мне самому не приходилось разок-другой сходить со стези добродетели – то есть совершать что-либо, что оказывалось слишком широко для той узенькой морали, которая вся способна уместиться в выдвижном ящике письменного стола. Я подумал о Мине и смолк.

– Во-первых, милый мой Мурр, – продолжал Понто, – это же совершенно общая, вульгарная истина, основанная на житейском опыте, что от судьбы не уйдешь, как там ни вертись! Ты можешь как высокообразованный кот прочесть об этом в весьма поучительной и чрезвычайно стильной книжке под заглавием «Jacques le fataliste»[154]. Разве не было определено от века, что профессор эстетики, господин Лотарио, должен был стать… ну да ты понимаешь меня, милый котик, но к тому же профессор должен был стать украшенным рогами, хотя бы уже из-за того, как он вел себя в престранной истории с перчаткой… Кстати, история эта стоит того, чтобы придать ей широкую огласку. Напиши-ка что-нибудь об этом, Мурр; итак, тем, как он вел себя в этой истории, он доказал свое от природы назначенное ему призвание или предназначение – вступить в тот великий орден, знаки которого такое великое множество мужей носят с необычайным достоинством, с прекраснейшей благопристойностью, сами того не ведая. Призвание это господин Лотарио все равно исполнил бы, даже если бы не существовало никакого барона Алкивиада фон Виппа, никакого пуделя Понто. Но разве, вообще, господин Лотарио заслужил от меня чего-либо другого, лучшего, чем то, что я бросился в объятья именно его заклятого врага? Затем и барон, несомненно, также нашел бы иные средства, чтобы столковаться с профессоршей, и тот же самый позор пал бы на голову профессора, не принеся мне ни малейшей пользы, а ведь пользу эту я теперь явно получаю от приятной связи господина