Шрифт:
Закладка:
Победоносцев бывал в Михайловском дворце у великой княгини Елены Павловны, которая и предложила его на должность наставника наследника. Высокого роста, худой, в круглых очках на постном лице, он производил в первый раз не самое благоприятное впечатление.
Однако по мере дальнейшего знакомства, когда он получал возможность изложить свои взгляды и принять участие в беседе, нельзя было не проникнуться уважением к этому русскому человеку старого типа, верного самодержавию, но в то же время вполне европейцу, хорошо знающему западную литературу, историю и самый дух Европы.
В гостиной Елены Павловны в присутствии наследника Победоносцевым была рассказана следующая история. На летний сезон они с женой сняли близ Петербурга дачу, небольшой уютный домик в несколько комнат с верандой. В первую же ночь в домике раздался стук. Константин Петрович, недоумевая, со свечкой обошел комнаты и выглянул за дверь – никого и ничего. Легли спать. Но на вторую ночь тот же стук. И вновь осмотр дома не открыл причины и источника странного беспокойства. Жена разнервничалась, что вполне извинительно, и предложила съехать. Константин Петрович колебался, не желая нарушать контракт и надеясь, что все как-нибудь само собой пройдет. Но один из приятелей посоветовал пригласить медиума, одного из тех, что давали публичные сеансы в столице, а также приглашались в частные дома в затруднительных случаях. Победоносцев не хотел звать, но жена уговорила.
Был призван медиум, бледный чернобородый мужчина, который обошел дом, рассеянно озираясь кругом, а затем сел в одной из комнат, шторы опустили, и в темноте начался сеанс. Медиум впал в транс и в таком состоянии сообщил, что стук производит дух священника, некогда жившего в этом доме. Священник этот был внезапно позван во время совершения литургии, в самую минуту начала проскомидии, и умер, не совершив пресуществления даров.
– Чем же его успокоить? – спросил потрясенный Победоносцев.
– Позвать священника, чтобы тот закончил служение. В доме есть домовая церковь.
Удивление супругов достигло предела. Уж этот небольшой домик они еще при снятии обошли и осмотрели весь.
– Где же?
– Дверь замурована. Надо пройти по коридору там, где ступеньки вниз, налево под штукатуркой.
К величайшему изумлению, под штукатуркой и слоем кирпичей действительно открылась небольшая церковь, в алтаре которой находились очевидные доказательства прерванной службы. «Я позвал священника, который довершил литургию. И с этого дня нас больше не тревожили таинственные стуки».
Ушедший год оказался тяжел для Александра Николаевича. И не то чтобы семейное горе или государственные дела особенно повлияли на него, но иногда вдруг ощущал свой возраст, близкие пятьдесят. Подчас накатывало прескверное настроение, жизнь в общем-то кончена, и предстоящая череда дней мало что прибавит к прожитому… но проходил миг усталости и слабости и вновь неодолимая жизненная сила брала верх.
Стреноженный этикетом, как конь путами, он позволял себе тайные любовные эскапады, пренебрегая молвой, ибо на царском олимпе полностью ничего укрыть было невозможно. Он полагал, что слухи о его амурных приключениях расходятся по петербургским гостиным в преувеличенном виде, и не слишком ошибался. Так уж оказалась устроена его жизнь.
А любви хотелось. Унаследовав нежный характер матери, он скрывал это, сознавая, что на его месте нужна твердость, но сколько же можно себя подавлять? Природная мягкость и доброта вдруг изливались из его сердца, подчас совсем неуместно, и в попытке затушевать их он становился жесток. Так и текли его дни в незаметном для постороннего взгляда борениях с самим собой и тайной надежде на счастье.
Зимой в Петербурге нечасто выпадают хорошие, ясные дни. Таким в 1866 году оказалось Крещение. Крестный ход двинулся от Иорданского подъезда Зимнего дворца к Неве. Александр Николаевич, выйдя, в первое мгновение зажмурил глаза.
Ослепительно-холодное солнце с картинно-голубого неба ярко освещало дворец, расчищенные с утра набережную с аккуратными сугробами, убегавшую от подъезда малиновую ковровую дорожку, деревья с плотным снежным покрывалом. Ветра не было. Мороз слегка пощипывал уши и холодил непокрытую голову.
Перед царской семьей шли священники, сверкая золотыми облачениями и драгоценными камнями в митрах. Над их головами возвышались большие иконы в золотых ризах и едва колыхающиеся бархатные хоругви. Придворные певчие в темно-вишневых одеждах, не переводя дыхания, пели праздничные стихиры.
От угла дворца открылся вид на Адмиралтейство, угол Дворцовой площади и начало Невского, сплошь усеянные толпой. Процессия повернула к спуску. Накануне вечером в ледяном покрове Невы дворцовыми плотниками была вырублена Иордань в форме креста. Каждый год с редкими исключениями, сколько он себя помнил, царская семья присутствовала на праздничном водосвятии. Певчие пели, архидиакон кадил, седенький митрополит опускал крест в невские воды, пушка палила с бастиона Петропавловской крепости – все это было непременным обычаем…
Император шел на расстоянии пяти-шести шагов за священниками один, императрица по обычному нездоровью осталась в своей спальне. За ним чинно следовали сыновья и дочка, братья с женами, высшие придворные чины, министры, командиры гвардейских полков, генерал-адъютанты и флигель-адъютанты. Александр знал, как блистательно выглядит его двор, его первая опора, и привычно гордился этим блеском. Он не смотрел на стоящую по сторонам толпу, а механически наклонял голову в ответ на низкие поклоны мужчин и реверансы дам. Еще в юности он открыл, что можно не вглядываться в лица множества людей, неизменно оказывающихся вокруг, что утомляет, а просто скользить глазами, думая о своем. И вдруг взгляд его споткнулся…
В первом ряду толпы близ спуска к реке стояла молодая девушка. Высокая, стройная даже в тяжелой шубе. Из-под собольей шапки на лоб выбилась прядь каштановых волос. Яркий во всю щеку румянец украсил ее породистое лицо с правильными чертами, будто выточенными вдохновенным резцом Кановы.
Как и все, она опустилась в реверансе, но чуть раньше других поднялась, дерзко взглянув на императора. Он вдруг позавидовал ей, ослепительно молодой и прекрасной, которой и дела не было до его жизни и дел, тягостно-тяжелых, мучительно-запутанных. Как хороша!.. Он сбился было с ноги, но быстро поправился. Процессия миновала красавицу, и он едва удержался, чтобы не оглянуться, что было бы совсем неприлично. Лицо он вспомнил, видел ее на прошлогоднем юбилее Смольного института, а вот как фамилия?…
И пели певчие, и архидиакон кадил, митрополит, поддерживаемый под руки келейниками, опустил крест в прорубь, и пушка ударила с бастиона крепости.
Надо узнать, кто она!
Узнать было нетрудно. Оказалось – княжна Екатерина Долгорукая, сирота, недавно вместе с сестрой Машей по благодетельному его повелению закончившая Смольный, а ныне в ожидании женихов проживающая в семье старшего брата князя Михаила Михайловича Долгорукова под присмотром золовки, прелестной неаполитанки маркизы Вулькано де Черчемаджиоре. Лет княжне оказалось всего-то девятнадцать, она выглядела старше, а была почти ровесницей его Володьке и всего на шесть годов старше Мари.
