Пятого апреля проходит премьера произведения Эрика Сати «Подлинные дряблые прелюдии (для собаки)». Чтобы публика правильно реагировала, композитор в день премьеры публикует в программке концерта специальные инструкции: «В своих новых сочинениях я полностью предаюсь сладостным радостям фантазии. А тех, кто этого не понимает, я настоятельно прошу просто внимать звукам рояля, тихо и почтительно. Подчинитесь, пожалуйста, музыке с полной самоотверженностью. Это ваша истинная роль». То есть авангард просит широкую публику, как и Арнольд Шёнберг двумя неделями ранее, не мешаться под ногами.

Шестого апреля Лу Андреас-Саломе в последний раз мешает спокойному ходу семинара Зигмунда Фрейда в Вене. Ну, на самом деле не мешает, а удостаивает своим вниманием. Фрейд дарит ей на прощание букет свежих роз. Господа среднего возраста очарованы невероятно умной гостьей. А Лу Андреас-Саломе знает, что общение с Фрейдом в Вене станет поворотным пунктом в ее жизни, о чем вечером делает запись в своем дневнике. Уже летом она выступит в Берлине с большим докладом на психоаналитическом конгрессе, затем откроет свою практику в Гёттингене. А в конце лета, этого она пока не знает (в отличие от нас), у нее перед дверью опять будет стоять Райнер Мария Рильке. Ничего удивительного, она же так многозначительно писала ему, что его тапочки до сих пор стоят в прихожей и ждут, когда в них окажутся его ноги. Это была не оговорка по Фрейду, а настоящий запрос по Фрейду. И Рильке, герой мягких тапочек, относительно быстро сообразил, что к чему.

Отправимся теперь к Коко Шанель в Париж. Она живет с Боем Кэйпелом, англичанином, который обладает безупречными манерами, большими финансовыми успехами и которого она горячо и преданно любит. В один прекрасный день она объявила ему, что хочет делать шляпы. Причем такие шляпы, которые можно носить, а не те вагонные колеса, что она видела иногда на скачках, на которые ее брал с собой Бой Кэйпел. Коко Шанель сняла две комнаты на Рю Кам-бон, второй этаж, на двери была надпись «Chanel modes». Бой Кэйпел, ее заботливый друг, внес за нее залог в банк Ллойда. Прошел год, было продано множество шляп, и Коко Шанель выкупила этот залог. А Бой Кэйпел подкручивал свой ус и слегка меланхолично говорил: «Я думал, что дарю тебе игрушку, а на самом деле я подарил тебе свободу». Уже в июне 1913 года Коко Шанель открыла первый филиал – на аристократическом морском курорте Довиль. Сначала дамы заходили в магазин только посмотреть и поругать товар. Но вот первая купила простое трикотажное платье и простую шляпку – и было видно, что она наслаждается их легкостью и простотой. Другие женщины на променаде немедленно начали завидовать этой странной смеси удобства и элегантности и на следующее утро стояли у дверей магазина. К концу лета весь товар в бутике был распродан. А Коко Шанель сказала: «Я вернула женскому телу свободу».

Редакция «Готы», справочника аристократических родов в Германии, в восемьдесят шестом издании за 1913 год чувствует себя обязанной предупредить подписчиков: «Мы хотим подчеркнуть, что мы не можем скрывать генеалогическую информацию, неугодную какой-либо семье или отдельному человеку (даты бракосочетаний, рождений, а особенно разводов)». Иногда в скобках кроются самые важные изменения в менталитете людей.

После того, как в начале года Джакомо Пуччини гнусно отказался от вызова на дуэль, барон Арнольд фон Штенгель обратился к более современному оружию. Девятого апреля он официально разводится в мюнхенском суде, причина – «вина жены». И никто с ним не спорил, даже упомянутая жена. Йозефина фон Штенгель была на тридцать лет младше Пуччини, когда увлеклась композитором – судя по всему, в 1912 году. Она была уже пять лет замужем и у нее было две дочери, когда Пуччини соблазнил ее. Это был лютый ловелас с богатой сексуальной биографией, еще и с бесноватой женой по имени Эльвира, которая ложными обвинениями вогнала в гроб служанку Дорию Манфреди – наверное, единственную женщину в окружении Пуччини, у которой с ним ничего такого не было.

Всё это не помешало Пуччини страстно влюбиться в Йозефину фон Штенгель. Он поехал с ней в Байройт, потом в Карлсбад, в Виареджо – классический Grand Tour d’Amour, не очень классическим было только то обстоятельство, что оба участника были связаны узами брака. А когда Йозефина наконец развелась (для себя Пуччини счел это излишним), Пуччини немедленно поехал к ней и вскоре представил своему другу Габриэле д’Аннунцио. Он хочет построить для нее дом в Виареджо, но скоро влюбляется снова, а Йозефина фон Штенгель останется несчастной и умрет в Виареджо через тринадцать лет. К сожалению, ее дочери выполнили завещание матери и уничтожили все письма Пуччини к ней. Так что у нас осталась только морская моторная яхта с красивым названием «Чио-Чио-Сан» и встроенным фортепиано, которую он посвятил ей и которая осталась свидетельством этой необычной любви.

Ислам – часть Германии[6]. «Проблемные» сигареты марки «Moslem» были в 1913 году самыми популярными в стране (да, можете мне поверить).

Одиннадцатого апреля Альфред Керр в журнале «Пан» смеется над тем, что брат Томаса Манна и бабушка его жены написали положительные рецензии на «Смерть в Венеции». В тексте Керра воображаемый Томас Манн рассказывает о пользе «родственных рецензий» и так толкует суть «Смерти в Венеции»: «Главное, что страсть мужчины к мальчику стала приемлемой для образованного среднего класса». В те же дни Альфред Керр сочинил насмешливую и злую автобиографию Томаса Манна из нескольких строк, под названием «Томас Боденбрух»[7]: «Всегда гордился и хвалился / тем, что предок разорился. / Я не пишу – я копаюсь. / Я не мечтаю – ковыряюсь».

Париж, апрель 1913 года. Дневник графа Гарри Кесслера просто переполнен светской современностью. Постоянные полуночные ужины в ресторане «Ларю» с Мисей Серт, бывшей любимой натурщицей импрессионистов, ныне покровительницей модернизма, с Дягилевым, его любовником Нижинским и половиной участников «Русских сезонов», с Жаном Кокто, Андре Жидом, а иногда даже с Марселем Пру-стом – после того, как тот три раза письменно отказал, а два раза почти согласился. Кесслера почти затянула искрящаяся энергия Парижа, нечего и думать о запланированном эссе о Рихарде Демеле, и он пишет сестре: «Я был в движении каждый день с 11 дня до 3 часов ночи. Я совершенно не в состоянии дать тебе какое-то связное описание этих дней». А нам повезло, что потом Кесслер, переутомленный такой насыщенной жизнью и неспособный написать связный текст, сконцентрировался на ведении дневника.

Двенадцатого апреля огромное изображение льва кисти Делакруа