Домой не хотелось. После работы хотелось гулять по университетскому парку в тени вековых деревьев, разговаривать с белкой. Главное здание университета поражало своей монументальностью – огромное, белое, с величественными колоннами портиков, в неоклассическом стиле. Простор, свет, высота. Бесконечные коридоры, большие аудитории, лектории классического типа с кафедрой внизу и возвышающимися рядами для слушателей. Портреты ученых на стенах, торжественные лестницы, как в Эрмитаже, пространство, напитанное многослойной памятью. Можно было принюхиваться к аромату этой памяти, раздвигать ее, как лепестки цветка, определять: вот эта тонкая и при этом сильная линия – дух промышленного подъема конца XIX века. А вот предшествовавший основанию университета образ, живший в коллективном научно-пространственном воображении: образ российского института, удаленного от центра города, автономного, представляющего собой целый институтский городок, наподобие Оксфорда или Кембриджа.

В слоях-лепестках памяти, растворенной в воздухе парка, запахе университетских коридоров, я видела своего молодого дедушку, который учился в этом вузе много десятилетий назад, а потом каждый год ездил сюда на встречу однокурсников и продолжал ездить на эти встречи и в те годы, когда я там работала, хотя ему было уже за восемьдесят и университет был на другом конце города; видела своего отца – большого ученого, который учился здесь же, а потом работал и продолжает работать, был деканом одного из факультетов, директором научных институтов при этом вузе; видела свою мать, которая давным-давно, после окончания филфака ЛГУ и аспирантуры, работала здесь преподавателем английского языка. Все они были молоды – в разные годы, в разные десятилетия – и ходили по университетскому парку под вековыми деревьями, среди величественных старинных корпусов.

4

После окончания аспирантуры, перед тем как устроиться в этот технический вуз, я некоторое время работала обнаженной натурщицей в художественном училище и получала максимум десять тысяч рублей в месяц. Добрые студенты-скульпторы сделали мне специальный загончик в мастерской, и там я в перерыве между занятиями спала. Мои коллеги-натурщики, с которыми мне иногда доводилась сталкиваться, в основном были спившиеся, полубичующие люди или пенсионеры. Рядом со мной ставили обогреватели, я сидела голая в какой-нибудь хитроумной, вычурной позе, от которой ломило все тело, и слушала в наушниках аудиокнигу – рассказы Платонова. Текст шел в своем темпе, и я не могла его замедлить, вникать в каждое предложение, как при чтении глазами, голос чтеца навязывал мне свою скорость, заставлял пытаться синхронизироваться с ним. Из-за этого у меня возникало впечатление, что я слышу нечто невероятно прекрасное, но оно ускользает. Я его не могла схватить за хвост, успеть в него вдуматься. Это было очень сильное, интересное ощущение.

В те годы, что я работала в вузе, зарплата на полную ставку ассистента была порядка пяти тысяч, но полная ставка у меня была не всегда, был и длительный период, когда у меня была четверть ставки, и зарплата была 1400 рублей. Преподавать я ездила почти каждый день через весь город. Вначале я любила преподавать (еще в аспирантуре я семестр вела занятия у студентов журфака СПбГУ в качестве педагогической практики, и мне это очень нравилось), но быстро начали накапливаться усталость и ощущение бессмыслицы. Интереснее всего было преподавать первокурсникам-физикам, у которых еще не сформировалось предубеждение против философии. С магистрами было труднее, но я тем не менее старалась дать им все, что я могла. Понятно, что, если человек работает за 1400 или 5000 рублей, он это делает не ради денег. Журнал давал еще немного (12 тыс.), но в целом, конечно, это просто была попытка не выпасть окончательно из Академии, дать себе шансы на возвращение к диссертации, на восстановление той жизненной линии, которая была уже сломана. Это была попытка вцепиться в Будущее, не потерять его навсегда, замедлить ход времени, отсидеться, собраться с силами, понять, что делать дальше, залечить раны в тихом, безопасном месте, в котором есть Дверь.

Дверь в будущее. Небольшая, узкая, только бочком можно пройти и наклонив голову, но все-таки Дверь. Да даже если и маленький совсем лаз – такой, что только на четвереньках можно проползти или вовсе по-пластунски, – все равно это Дверь, это Надежда. Люди и не через такое проходили. Люди проходили через малюсенькую щель, через замочную скважину, через поры в стене. Надо смотреть: если всё глухо, четыре стены, ты и больше ничего – может, где-то есть в стене дырочка полмиллиметра. И если есть, ты можешь думать, что, быть может, однажды ты сможешь пройти сквозь нее, и тебе будет легче от нее в твоих четырех стенах. А еще все стены – это пена, и вообще все вещи. В Будущее есть Дверь. Но хочу ли я в будущее? Может быть, я хочу туда, куда нет двери и быть не может? Дверь в Будущее – это так, временное успокоение, якорь для внимания, объект для медитации, но не более того. Дверь в Будущее – это как таблетка феназепама. А на самом деле мне туда не надо. Мне не надо входить в эту Дверь. Мне надо пройти сквозь стену в совсем другое место. Надо залечить раны, приложить руку к стене и почувствовать, как она медленно плывет. Войти в нее, в зыбкую пену стены, ослабить натяжение связей внутри нее, увидеть, какая она на самом деле мягкая, текучая, сквозная, и пройти туда, за нее.

Лет до двадцати двух я предполагала, что буду заниматься философией и останусь преподавать ее в Университете, где я училась. Так вполне могло сложиться: на кафедре меня ценили, университет я закончила с отличием, поступила в аспирантуру. Но некоторым образом, по причинам экзистенциального характера, всему этому не суждено было сбыться, и я надолго выпала из жизни. Еще с подросткового возраста я осознавала себя поэтом, с семнадцати лет печаталась и выступала со стихами, но в студенческие годы я думала, что одно другому не мешает, и я могу быть поэтом и профессионально заниматься философией одновременно. А потом я оказалась в полной растерянности и психологической неспособности изменить ситуацию, хотя казалось, что формально все возможности у меня были. Это было что-то вроде выученной беспомощности, полной утраты ориентации в пространстве жизни, жуткой потерянности, когда весь ресурс расходовался просто на выживание, а занятия академической наукой казались роскошью, требующей более сытой и спокойной жизни, чем я могла себе позволить.

Я поступила когда-то на философский по велению сердца. Поступила потому, что еще когда я была ребенком, мне явилась София, и я полюбила ее.

Почему я забросила диссертацию? Проблема была комплексная. В 22 года я сильно заболела не до конца понятно чем и почему – поражение мозга, повлекшее за