А внутри играл орган. И было прохладно. После горячего июльского солнышка очень даже прохладно.

Звук шёл отовсюду. Органиста я не видела. А музыка улетала куда-то под высоченные своды и лилась на нас уже оттуда. Как свет.

Органная музыка особенная. Я давно заметила, что одна и та же мелодия может возносить до небес и опрокидывать. Всё зависит от того, способен ли ты удержаться на высоте или она не для тебя.

Борька и Юрка забрались с ногами в кресла боковой ниши и притихли. То ли слушали, то ли просто устали.

Федя осматривался с отсутствующим выражением лица. Когда он увидел, что я смотрю на него, улыбнулся. Я улыбнулась тоже.

Тем же вечером мы пили коньяк на открытой веранде. Федя сказал, что коньяк хороший. Я не разбираюсь в коньяках, я вообще не люблю крепкие напитки. Поэтому цедила коньяк медленно. Медленнее всех.

Борька с Юркой носились где-то вместе с хозяйскими ребятишками.

Мы снимали две комнаты в просторном деревенском доме посёлка Алахадзы. От моря в двух шагах. Ребятам нравилось. Нам, в общем, тоже.

Стемнело. Над столиком зажгли свет.

Я уже давно не слышала ребят. Сказала об этом Фёдору, но он отмахнулся:

– Ничего с ними не будет, они же вместе.

Я ничего не сказала. Вместе так вместе.

К моему краю стола подсела хозяйка. Звали её тётя Нанули, и была она коренной абхазкой.

– Ты неправильно пьёшь, детка, – заметила она. – Надо так. Держи бокал в ладони. Сначала вдыхай, потом пей. По капельке. И не закусывай. Поняла, да?

Я кивнула.

Нанули казалась мне непростой женщиной. Она, конечно, как почти все здесь, держала кур, корову, сдавала комнаты отдыхающим, делала домашнее вино и стряпала сулугуни на продажу, возилась с внуками. Однако было в ней что-то такое… Вот как сейчас, с этим коньячным этикетом.

– Мы с мужем ездили за границу, в Германию, город Потсдам, – Нанули словно прочитала мои мысли. – Один раз всего. Опозориться было нельзя. Перед поездкой нас в посольстве обучали этикету.

– А кем был ваш муж?

– Мастером.

Больше ничего. Мастер – значит, мастер.

– А вы?

– Женой я была, – засмеялась хозяйка. – Всю жизнь работала женой. Создавала уют, растила детей, поддерживала мужа. Ему это нужно было. Им всем это нужно, – она кивнула на мужчин, поглощённых коньяком и беседой.

Сказать честно, я в этом сомневалась. То есть, конечно, в поддержке нуждается каждый, и женщина есть хранительница очага. И всё-таки… Когда любимый в центре твоей вселенной, любовь окрыляет. Но если он пытается заменить вселенную собой, любви не хватает воздуха. Как-то так.

– Мой Юра был достоин, чтобы ему посвятить всю жизнь, – продолжала Нанули. – Орган в Пицунде не слышала ещё? Его из Германии привезли. Мой Юра его устанавливал.

– Правда?

Вот это было уже интересно.

– Знаешь, орган установить не так просто.

Я догадывалась. Несколько тысяч труб, педальная клавиатура, ручная клавиатура – у некоторых органов до семи мануалов. Ещё бы это было просто! Значит, муж Юра был органным мастером. Действительно, почётно. Их же раз-два и обчёлся!

Нанули рассказала, что в Пицунду приезжал сам Ганс-Иоахим Шуке, известный органный мастер, «Зильберман ХХ века», как его прозвали. Восхитился храмом Пицунды, его неповторимой акустикой. Здесь непременно должен звучать орган! – заключил он.

Муж Юра до тех пор имел дело только с фортепиано. Пришлось ехать в Потсдам, перенимать опыт. Но Шуке и сам взялся за дело. К тому времени он уже тяжко болел. Никто не знал, что неземные мелодии Баха с каждым днём всё отчётливее напоминают ему о завершении его достойной жизни.

– Каких людей мы видели! – восхищалась Нанули. – Какие музыканты! Плакать хотелось от того, что они просто стояли рядом с инструментом. А уж когда играли! Гарик, например . Он самый первый на нашем органе играл. Его по телевизору показывали, а он у нас в гостях бывал, как у себя дома. Вот тут же сидел, за этим столом. А как война началась, уехал .

Нанули замолчала. Воспоминания о войне – не самые светлые.

– Думали, погибло всё. Мариночка однажды прибежала, плачет. Крысы, говорит, представляешь, Нани, крысы внутри органа! Саму ноги не держат, пешком от самой Гагры топала, транспорт-то не ходил тогда. И плачет. Но потом взяла себя в руки, мастеров позвала, Юру моего тоже, деньги какие-то появились. И восстановили орган Пицунды. Сильная Мариночка женщина!

До меня дошло, что Нанули говорит о Марине Шамба. Это же известная органистка, мировая знаменитость! Для Абхазии Марина Шамба всё равно что Моцарт: именно она ввела в мир органной музыки абхазские мотивы. И вдруг – Мариночка!

– Потом всё успокоилось, хорошо стало, – лицо хозяйки посветлело. – Только Юры моего тогда уже в живых не было. А Гарик приезжал опять, уже когда в Германии жил. С женой вместе. Я, говорит, не вас благодарю, я Бога за вас благодарю! Много всего было, – заключила Нанули. – Зато теперь душа моего Юры живет в храме.

Я молча кивнула. Я представляла себе их души: всех, кого соединил уникальный орган Пицунды. Как они летают там, под сводами храма, невидимые и свободные.

– Я туда каждое воскресенье хожу, – продолжала Нанули. – И чаще ходила бы, да хозяйство у меня. И ты сходи, послушай!

– Я схожу, – согласилась я, почему-то не сообщив ей о сегодняшнем посещении храма.

– А ты не сомневайся, детка, муж тебя любит, – совершенно неожиданно сказала хозяйка. – И детей любит. Я вижу.

– Он мне не муж, – сказала я.

То, что дети – тоже не наши дети, а племянники Фёдора, я уточнять не стала.

Всё-таки тревожило меня то, что я не слышу их голосов. Не говоря уже о том, чтобы видеть их самих. Ночи в Абхазии тёмные.

Я залпом, не по этикету, выпила оставшийся коньяк и пошла к морю.

Море шумело в темноте, как огромный невидимый зверь. Я вошла в воду. Плеснула волна, и моя длинная юбка облепила ноги. Кожу что-то приятно щекотало: может, стайка рыбок, может, просто пузырьки.

Море уютно урчало. В