молча на полу. Мне не было видно, чем они там занимаются, но представлялось, что кухонные ящики распахиваются, ползут ввысь, изгибаются изящными арками, раскрывая речной ландшафт, пламенеющую готику, зеленые холмы и маленький остров посреди реки. Я вообразила, что Мадонна положила голову на грудь канцлера, а он гладил ее по волосам, тихо шепча давно забытую молитву, потом говорил: “Мария, да, вы затрахали мне все мозги, но только вы способны меня благословить”.

Но ничего подобного даже близко не происходило.

Спустя несколько мгновений Маша с пола поднялась и вышла из Клуба, так ничего и не сказав на прощание. А Тенгиз не поднялся, но послышалось шуршание. Я встала на цыпочки, опасно перегнулась через подоконник и увидела, что, зажав в зубах зажженную сигарету и прислонившись к шкафчику под раковиной, Тенгиз кромсает все остальные сигареты на мелкие куски.

Поднялся ветер, по всему Клубу разлетелась табачная крошка и клочки папиросной бумаги. Я сразу поняла, что он делает: хочет избавиться от всех своих сигарет, чтобы у него не осталось выхода, кроме одного. Я не стала ему мешать в этом благородном деле и через террасу направилась в парк.

Ночная прохлада действовала благотворно, но недолго, поскольку через несколько кустов бугенвиллеи послышались всхлипы. Под фонарем стояла Маша и безутешно ревела. Я подумала, этого еще не хватало, но больше ничего не подумала и обняла Машу сзади. Она вздрогнула, повернула голову, узнала меня и вздрогнула еще сильнее.

– Зоя… извини… прости… я…. Что ты здесь делаешь?

– То же, что и вы, – вздохнула я. – Вы похожи на Мадонну ван Эйка.

Маша еще раз всхлипнула и вытерла слезы рукавом, но замешательство и смущение с лица ей стереть не удалось. Я сказала:

– Ну что вы, Маша, с кем не бывает. Я никому не расскажу.

Я видела, что в ее закипающем мозгу выстроилось сто профессиональных вопросов и не меньше сентенций и парадоксальных утверждений, но она их отмела и неуютно улыбнулась.

– У вас очень тяжелая работа, – я сказала. – Вы так хотите всех вылечить, а дома у вас маленький ребенок. Вы, наверное, никогда не отдыхаете. У вас еще школы есть, кроме нашей?

– Еще две, – неожиданно призналась Маша. – Завтра мне ехать в Кадури.

– В Кадури?! – изумилась я. – Это же на дальнем севере!

– Часа два от Иерусалима. Я люблю водить машину. В тишине и одиночестве.

– Ни в коем случае не покупайте Тенгизу сигареты, – я сказала. – Ни за что и никогда. Это лучшее, что вы можете для него сделать.

Маша ахнула. А я саму себя похвалила за проницательность. Я так и знала, что это она. И Фридочка, и Фридман, и все остальные обитатели Деревни стопудово давным-давно перестали ему в этом потакать, из наилучших намерений. И правильно делали.

– Послушай, Зоя, – сказала Маша незнакомым доверительным тоном. – Мы не в кабинете, и это тотальное нарушение границ, но раз они уже нарушены, я тебе раз и навсегда скажу: поверь, я понимаю, что значит испытывать спасательские фантазии. Они упоительны, но всегда чреваты колоссальным разочарованием. Тенгиз хороший человек и хороший мадрих, и все, что он делает, сознательно нацелено на ваше благо, но он травмированный человек, а ты не должна позволять ему лечиться за свой счет. И я не должна, – она решительно добавила и даже встряхнулась. – Он не мой пациент. Я хочу, чтобы ты поняла: мы никого не способны спасти, только самих себя.

Наверное, будь я на Машином месте, я бы именно так и сказала своей пациентке. Эта Деревня и впрямь недалеко ушла от сумасшедшего дома. Но я не была на Машином месте, и у меня, слава богу, вообще не было никаких пациентов. Зато были люди, к которым я крепко-накрепко привязалась и породнилась с их горестями и с их радостями. Поэтому я не стала спорить, а просто обратилась к Маше на ее родном языке:

– Как зовут того канцлера на картине с Мадонной?

– У ван Эйка? Николя Ролен. Она написана в бугрундском городе Отёне. Он ее заказал для своего прихода…

Маша заметно оживилась и увлеченно заговорила, а я не стала ее прерывать, хоть все это мне было прекрасно известно из бабушкиных “Жемчужин Лувра”. И только когда она завершила лекцию по истории искусства, я сказала:

– Знаете, Маша, на картине ван Эйка непонятно, кто к кому снисходит: Мадонна к канцлеру Ролену или канцлер к самой Мадонне. Они оба нарисованы в одном помещении в равноправных позах, друг напротив друга, хоть всем известно, что Мадонна намного круче какого-то заштатного канцлера. Но канцлер заказал картину у ван Эйка, и теперь Мадонна существует благодаря ему. Может быть, он нужен ей не меньше, чем она ему, хотя она сама об этом не подозревает. Может быть, это она пришла искать у него благословения, а не наоборот. И вообще, может быть, они оба друг друга о чем-то просят и что-то друг другу дают.

Маша опять ахнула. “С ума сойти, – подумала она. – Зоя Прокофьева была умна не по годам. Она была невозможно талантливым ребенком, хоть красотой и не отличалась. То есть девушкой”. Машины предполагаемые мысли меня вдохновили еще больше, и я с запалом продолжила:

– Все мы повязаны одной и той же историей, которой не существовало бы, вынь хоть одного из нас из сюжета. Поэтому нет смысла искать среди нас пациентов и лекарей, спасателей и спасенных, святых и смертных. Мы все равны перед Роком, единственным господином и повелителем. А его на картине нет.

Под фонарем в Машином взгляде вдруг появилась озабоченность. Кажется, я перегнула палку. А ей еще завтра в это Кадури, к черту на рога. Я пожалела о сказанном.

– Ты попросила у Тенгиза позвонить родителям? – вдруг спросила психолог.

– Попросила.

– И?..

– Наверное, ему пока было не до этого. Маша, Влада ведь не умрет?

Глава 42

Арт-терапия

Аннабелла даже близко не умерла. И домой ее не отослали. Видимо, Антон Заславский, главный психолог всех психологов, или директор всех начальников и начальник всех директоров программы “НОА” Иаков Вольфсон еще раз просмотрел треугольники, рисунки, ответы на вопросы, кто придумал велосипед и откуда известно, что земля круглая, прочел рассказы Влады Велецкой, написанные на экзамене в прошлом марте в Ленинграде, и сжалился над ней.

Возможно, что Маша за нее заступилась. Или Тенгиз. Но мне хотелось думать, что оба они сообща.

Ее переправили в психиатрическую больницу “Эйтаним”, расположенную в иерусалимских лесах, в подростковое отделение.

В преддверии Песаха мы поехали вместе с Фридочкой ее