– Я Юра Шульц, чистокровный еврей, если вдруг вы решите усомниться. Вы предлагаете использовать такой метод в моменты отчаяния?

– Нет, Юра, я вовсе не… Я предлагаю говорить о том, что вас… что вам… У кого-нибудь из вас когда-нибудь появлялись такие мысли?

– Я недавно пытался повеситься на баскетбольной сетке, но она порвалась.

– Спасибо, Леня, – строго сказала Маша – и спалилась.

Значит, Леонидас к ней ходит.

– Очень умно. Я не знаю, но иногда мне кажется…

– Что тебе кажется, Вита? – спросила Маша и во второй раз выдала себя с потрохами, и Виту заодно.

– Мне кажется, что смерть – это такая штука… Ну, в смысле, иногда в самом деле… Бывает очень трудно… Влада говорила, что…

– Давайте не будем обсуждать тех, кто среди нас не присутствует, – оборвала ее Маша.

Это прозвучало глупо. Не одна я так подумала.

– Вы же сами предлагали обсуждать Владу. Меня зовут Фукс… Гриша.

– Я предлагала… Я предлагала поговорить о теме самоубийства, о чувствах, которые… Не о самой… Вита, прости, я тебя перебила, что ты хотела сказать?

Приходилось обвинять Фридмана: он поставил Машу в невозможное положение. Нет, лучше обвинять Виталия. Неужели, если этот фарс был настолько необходимым, он не мог оторваться от своих дел государственной важности и разбираться с нами сам? Пусть бы лучше Маша поехала в больницу к своей пациентке.

– Ладно, я хотела сказать, что такие мысли… Ну, в общем, я думаю, они у всех иногда появляются в голове.

Вита будто испугалась собственных слов и в поисках поддержки оглядела присутствующих.

– Как бы да. Я Юля, лучшая подруга Виточки. Это неправильно, но да, как бы, иногда… Мы не сумасшедшие… Я не Влада… но… Нас никто здесь не понимает, они все думают, что мы… Что я… В общем… Она выглядела такой… спокойной.

– Комильфо, ты что, правда пишешь книжку? – вдруг вспомнил Марк. – Меня зовут Марик, Маша, если вы вдруг забыли.

Маша потемнела лицом еще больше.

– Меня зовут Зоя, – поспешила я предупредить очередной ее промах. – Мы сейчас не про это. А про…

Про что? Я уже сама не понимала. Что же говорить о Маше? Маша была хороша тет-а-тет, но с многолюдными сборищами у нее явно были серьезные проблемы. Что бы сказал Виталий, если бы на ее стуле сидел он? Он бы сидел прямо и уверенно, ничуть не волнуясь, и со знанием дела общался бы с группой перегруженных эмоциями подростков.

– Ну… э-э… то есть… типа… короче…

Нет, я умела быть красноречивой и не только в письменном виде. Я уже доказала это в сегодняшней беседе с Фридманом. Неужели она произошла сегодня? Я излечилась от комплексов именно благодаря Маше. И теперь ее нужно было выручать. Хоть что-то хорошее должна же я была в своей жизни совершить.

– Вита, я тоже с тобой согласна, и с Юлей. Такие мысли бывают у всех. Это нормально для подросткового возраста. В этот период жизни очень много конфликтов. У кого побольше, у кого поменьше, но суицидальные мысли присущи неоформившимся личностям. Это часть юношеского максимализма и взросления. Тем более они появляются у тех, кто живет в незнакомой среде, вдали от родителей и… – как Виталий говорил? – затрудняется справиться с трудностями адаптации, получая недостаточную поддержку…

Маша с такой радостью и облегчением на меня посмотрела, что доспехи Жанны д’Арк заблестели, засверкали под полуденным орлеанским солнцем, и вся армия поверженных англичан распростерлась ниц пред моим знаменем и хоругвью.

– Продолжай, Зоя, – улыбнулась Маша. – Ты говоришь важные и значительные вещи.

Победоносный меч освободительницы вознесся над разбитыми вражескими ротами, сияя в лучах, как и сам ореол святой девственницы.

– … Так что никто, кроме меня, не будет виноват, если однажды, в порыве отчаяния, меня посетит мысль спрыгнуть, допустим, с крыши.

– Мысли и поступки это разные вещи, – подхватила Маша с благодарностью. – Мечты о собственной смерти имеют право на сущее…

– Хватит! – ударила молния в бастион Сен-Клу. – Если еще хоть раз на моем посту!..

Тенгиз оторвался от стены и запустил скалкой, неизвестно как оказавшейся в его руке, в холодильник. Раздался страшный треск. На дверце образовалась вмятина.

Я подумала: господи, что же скажет Фридочка?! Я подумала: боже мой, сколько может человек выдержать? Я подумала: черт побери, дьявол и сто преисподних, неужели здесь нет ни одного адекватного взрослого, способного навести порядок в этом бардаке? И поняла, что нет. И отныне не будет никогда.

– Никогда не смейте посягать на дар божий, которым является жизнь! – загремел Тенгиз голосом, который, без всяких сомнений, долетел до здания школы, до смотровой площадки, до будки охранника, до автобусной остановки, до Виа Долоросы, до самой Стены Плача. – Этого делать нельзя! Я вам запрещаю! Я! Вы меня слышали? Я вас из-под земли достану, воскрешу, посажу на чемоданы и пинком под зад отправлю к чертовой матери на рога, если вы посмеете!.. Я все расскажу вашим родителям. Я всю дальнейшую жизнь вам искалечу, и в армию вас не призовут. Вы с позором отправитесь домой, и все ваши друзья будут над вами смеяться, и поделом! В лучшем случае вам достанется профессия дворника! Вам раз и навсегда расхочется в порыве отчаяния, бреда или неизбывной тоски делать красивые жесты! Вы пожалеете о том, что мы с вами были знакомы. Я никогда больше не заговорю с вами и забуду, как вас звали. Поверьте, вам не захочется потерять мое уважение. Вы меня слышали?

Все задрожали и затряслись, в смертельном ужасе воззрившись на Тенгиза. Он правильно продумал свою речь: из всех непоследовательных угроз последняя оказалась самой страшной. Ведь без всякой связи с тем, выходил он из Деревни или не выходил, никому не хотелось его терять. Он, как и Маша, к моему глубокому сожалению, был важным человеком в жизнях многих из нас, а не только в моей.

Он болел за “Спартак” вместе с Мишей, обсуждал с Натаном израильскую внешнюю и внутреннюю политику, с Аленой – звезд рока и ненависть к попсе. Сельвире и ее кавказским подругам он казался родным и домашним, Леонидас и Фукс ценили его смех над их дурацкими шутками, Юра Шульц – его умение паять и чинить электроприборы. Вита и Юля донимали его вечным вопросом, красивы ли они, который я не решалась ему задать, а он им говорил: “Вы хоть раз в зеркало смотрелись?” Он восхищался танцевальными талантами Берты и Сони и никогда не осуждал Марка и Никиту за низкие оценки,