Даже если кому-нибудь среди нас и впрямь когда-либо хотелось умереть, то тут же перехотелось. До конца своих дней. Я в этом абсолютно уверена. Порой отцовский запрет намного действеннее материнского всепонимания.

– Вы слышали меня или нет, ученики программы “НОА” в Деревне Сионистских Пионеров?!

– Да! – ответили все хором и закивали головами, как японские статуэтки кота удачи.

– Вот и прекрасно, вот и хорошо. На этом терапевтический сеанс окончен. Вон отсюда! И чтобы все не шевелились в своих кроватях до отбоя!

Все пулеметной очередью вылетели из Клуба и захлопнули дверь.

Но если Тенгиз думал, что я его послушаюсь, то он глубоко заблуждался.

– Что ты делаешь, ненормальная?! – прикрикнула на меня Алена из-под одеяла. Она даже зубы не почистила.

– Иду подслушивать.

– Зачем?!

– Мне нужен материал для книги, – почти соврала я.

Через коридор я прокралась на темную веранду, из которой был виден освещенный Клуб.

– Что ты себе позволяешь? – орала психолог Маша. – Как ты смеешь так меня дискредитировать перед группой? Перед моими пациентами!

– Таких несусветных глупостей я никогда раньше от тебя не слышал. – Тенгиз наливал кипяток в стакан. – Ты превзошла саму себя. Даже для зеленого интерна это недопустимо.

– На себя посмотри! – Маша открыла кран, взглядом поискала чистую чашку, не нашла и, ладонями загребая, принялась хлебать воду. – Как ты с ними разговариваешь?! Это же дети! Они молятся на тебя, а ты их запугиваешь. Они и так потрясены случившимся. Зачем ты им это письмо зачитал? Зачем им знать о твоих проблемах? Тебе необходимо совсем их развалить?

– Знаешь что? – гремел Тенгиз. – Завтра же я позвоню твоему куратору и потребую тебя уволить! Давно пора. Такого непрофессионализма даже в советской армии я не встречал.

– Да ты сам ведешь себя как подросток! – не сдавала позиции Маша. – Вместо того чтобы сваливать все это на их голову, ты бы лучше со мной поработал над своей страшной тайной. Я хотя бы могу тебе помочь, чего не скажешь о них.

– Они уже не дети. Ничего страшного нет в том, что они узнают нас такими, какие мы на самом деле, это только пойдет им на пользу. Обманывать их нельзя. Нельзя, и все. Они должны знать правду. И должны знать, что можно, а что нельзя. Это просто. Это однозначно.

– Не бывает ничего однозначного… Не бывает черно-белого… А ты… А тебе нужна…

– Не трать воду. – Тенгиз закрыл кран под Машиным носом. – В год засухи ее нужно беречь. Я не нуждаюсь в помощи. Я не твой пациент. Смирись с этим. А еще лучше, раз и навсегда усвой, что твоя потребность помогать намного выше потребностей тех, кому тебе необходимо ее оказывать. Простая математика.

Тенгиз выдохнул. Потом пламенную речь продолжил чуть спокойнее:

– За этот год ты затрахала мне все мозги. Уходи домой, пока не поздно. Я не могу тебя больше видеть, честное слово, и слышать не могу. Ты никогда не должна была становиться психологом. Лучше бы ты малевала картины.

Когда ваши родители разводятся, чью сторону вы примете?

Но Маша почему-то никуда не ушла.

– Извини. Я сама не знаю, что говорю в состоянии аффекта. Влада… Понимаешь, она такая. Она создает конфликты. Это не про нас, это про нее. Пограничные личности всегда порождают войну между союзниками. Я тебе не враг, мы с тобой на одной стороне…

– Убирайся вон с моей территории, я сказал! – опять взревел Тенгиз.

Расплескал черный кофе по мраморной столешнице и выругался трехэтажным матом, от которого даже у Миши из Чебоксар уши бы завяли.

Но Маша не только не испугалась, она подошла к нему поближе и, задрав голову, посмотрела в лицо. Она была ниже его чуть ли не в два раза, но казалась выше на целую голову.

– Я слышу, – сказала она, – как тебе больно. Господи, Тенгиз, сколько раз можно тебя убеждать, что ты ни в чем не виноват? Даже Комильфо это понимает. Но ты никогда не услышишь. Как же мне жаль, что мне никогда не суждено тебя понять. Но может, у кого-нибудь другого это получится. Хочешь поговорить с нашим главным психологом? Он опытный и мудрый профессионал, не то что я. К тому же он много работал с жертвами войн…

Тут Маша явно поняла, что допустила очередную оплошность, и в отчаянии хлопнула себя по лбу. Тенгиз шумно отхлебнул кофе из стакана и злорадно усмехнулся.

– Ты не жертва, – с невыразимой грустью произнесла Маша и неожиданно опустилась на пол, скрывшись от моих глаз. – С тобой случилось несчастье, но ты не жертва, ты…

– Что “я”?!

– Мне бы хотелось, чтобы мой мадрих был таким, как ты. Или даже мой отец. Но он не похож на тебя. Когда-то он запретил мне рисовать. А ты бы не запретил. Я бы стала художницей. Я была бы счастливой и полноценной. Я бы… Я ужасный психолог. Он мне постоянно говорит, что я не умею сохранять нейтральную позицию… что у меня плохие границы… что я слишком вовлечена… что я…

– Что “ты”?

– Я больше не могу. Я больше так не могу! Что мы делаем с этими детьми?! Какое право мы имеем?..

– Успокойся. – Тенгиз глядел под столешницу. – Маша, возьми себя в руки. Мы ничего плохого им не делаем. Просто мы не всем, кому хотим, можем помочь.

– Я была уверена, что она ничего с собой не сделает, я ей поверила. Какой же я после этого психолог?!

– Хреновый, – сказал Тенгиз. – Ты ужасный психолог. Лучше бы ты стала художницей. Я бы гордился тобой. Я бы даже бесплатно тебе позировал.

– Моя пациентка пошла на суицид! – вскричала Маша.

– Не так, – покачал головой Тенгиз. – На твою пациентку позарилась Смерть. А ты встречаешься с ней только раз в неделю. В течение пятидесяти минут. У Смерти намного больше времени. Хочешь посчитаем насколько? Двадцать четыре умножить на шестьдесят, умножить на семь минус пятьдесят. Простая математика.

Все дело в словах. В формулировках. Я давно это знала.

Он тоже опустился на пол и исчез из моего поля зрения.

– Давай… – прозвучал голос невидимой Маши, – давай просто помолчим.

Тенгиз ничего не ответил.

В скором времени облако дыма поплыло над столешницей, взвилось над раковиной, взмыло к потолку.

– Дай тягу, – попросила Маша.

– Ты еще кормишь? – строго спросил бургундский канцлер.

– Да нет, – ответила Мадонна. – У меня с самого начала не хватало молока.

Мадрих и психолог еще некоторое время просидели