Второй вопрос – почему у нас в Институте литературы и здесь на филфаке (где я работаю недавно) космополиты и формалисты получили такое удобное прибежище. Судя по тому, какая обстановка у нас в Пушкинском доме была на протяжении лет примерно 12 (я там работаю с 1938 г.), формалисты и космополиты процветали потому, что им покровительствовала, в частности, у нас в Пушкинском доме, администрация. Формалисты и космополиты до последнего времени чувствуют себя так, что живут какой-то своей особой жизнью, что вообще наука развивается по каким-то своим особым законам и не подчиняется законам большой жизни, жизни народа. ‹…›

Наконец, я хочу остановиться на последнем вопросе – о плодах вредоносной деятельности формалистов. Мне сейчас в университете досталось некоторое наследие Б. М. Эйхенбаума. В связи с его болезнью мне прикрепили несколько его дипломантов, студентов V курса, занимавшихся в его семинаре по Толстому в прошлом году, а в этом году работавших под его руководством по написанию дипломных работ. Эти люди проработали с Б. М. Эйхенбаумом по крайней мере полтора года. И что же мы видим? Человек пишет дипломную работу на тему: “Незаконченный роман о русском помещике”. Какова основная идея этой дипломной работы? Что хочет доказать дипломантка? Эта девушка хочет или хотела доказать следующее: почему роман не был закончен? Потому что Толстой не овладел формой. “Помилуйте, говорю я ей, ведь Толстой к этому времени уже был знаменитым, великим писателем, как же он не овладел формой?” – “Я не знаю, мне так говорил Борис Михайлович”. Сейчас эта студентка перестраивается.

Другой факт: дипломантка пишет работу об “Анне Карениной”. Тема работы: “Значение образа Анны Карениной в идейной композиции романа”. Я спросил эту девушку: “Почему в ‘идейной композиции романа’? Разве есть еще другая композиция романа?” Она не сумела мне ответить на этот вопрос. Действительно, почему идейная композиция, разве художественная композиция – это особое дело? В каждом художественном произведении мы имеем единую композицию. Какова основная цель этой работы, что дипломантка хочет в ней показать? “Я рассматриваю, – говорит она, – Анну Каренину с двух точек зрения: во‐первых, я ее рассматриваю как жертву страсти, а во‐вторых, как жертву социальных условий“. “А какая основная, решающая точка зрения?” – “Конечно, первая. Мне нужно раскрыть эпиграф ‘Мне отмщение, и Аз воздам’ ”.

Третий случай. Человек пишет работу об образе Пьера Безухова: “Идейная биография Пьера Безухова”. Она говорит: “В сущности, у меня работа уже сложилась. Я в прошлом году писала на эту тему работу в семинаре. Я рассматриваю Пьера Безухова как человека, который занимался всю жизнь самоусовершенствованием”. Всякие предприятия Пьера Безухова, все его метания, масонство, облагодетельствования крестьян и проч. – все это игнорируется, берется только линия “самоусовершенствования”.

Таких девушек не 3, и не 5, их много этих девушек, которые слушали Эйхенбаума, и им, конечно, тяжело сейчас придется. Они пострадали. Это тоже своего рода “жертвы” – жертвы метода, и эти жертвы нам надо спасать.

Смысл всей кампании, которая сейчас проводится, смысл всех наших обсуждений состоит именно в том, чтобы таких жертв больше не было. А для того, чтобы таких жертв не было, надо избавиться от людей, подобных Эйхенбауму, надо прекратить такое положение, когда этим людям доверялось воспитание наших молодых кадров»[830].

Ю. М. Лотман, который как член ВКП(б) в обязательном порядке присутствовал на этом собрании, вспоминал:

«Можно не упоминать о невежественных клеветниках, но, к сожалению, к кампании преследователей присоединились и такие люди, как Б. И. Бурсов.

Тогда это был начинающий самородок, человек того разряда, которых очень любили проникнутые просветительским пафосом старые ученые. То, что Бурсов – из простой крестьянской семьи и чуть ли не до 18 лет был неграмотным, в соединении с бесспорной талантливостью привлекало к нему внимание старых ученых. Того, что ум его не гибок и явно склоняется к догматизму, старались не замечать, а его поистине безграничное самомнение в ту пору еще не проявилось. Я был слушателем первых лекций Бурсова: они были тяжелы, неинтересны, но содержательны. Тем более было для нас неожиданностью, когда мы узнали, что Бурсов на одном разгромном собрании, обратившись с кафедры к Эйхенбауму, сказал: “Борис Михайлович, признайтесь, ведь Вы не любите русский народ!” Такие слова в те дни были равносильны приговору, который не подлежит апелляции. Бурсов был незлой человек, но Эйхенбаум обладал особым, не очень приятным для него даром: он вызывал зависть. Ему смертельно завидовал Пиксанов, завидовал и Бурсов…»[831]

Впрочем, Б. И. Бурсов не был последователен в своей критике, о чем свидетельствуют строки из доноса И. П. Лапицкого на имя Л. П. Берии, написанные в апреле 1952 г.:

«…В 1949 г. в связи с разоблачением антипатриотов‐космополитов стоял вопрос о наложении партийного взыскания на Б. И. Бурсова. Тогда поведение Б. И. Бурсова в отношении его “учителя”, растленного буржуазного эстета Б. Эйхенбаума, нельзя было определить иначе, как беспринципное и подхалимское. Бурсов всячески оберегал своего разоблаченного “учителя” Эйхенбаума от критики и лицемерил, стремясь представить этого заклятого врага советской культуры, лидера космополитов и формалистов невинным старцем, отставшим от жизни, хотя Б. И. Бурсову, более, чем кому-нибудь другому, были известны антисоветские выступления Эйхенбаума в печати и на собраниях»[832].

Вслед за Б. И. Бурсовым особое внимание проблеме воспитания студенчества уделила О. К. Васильева-Шведе:

«…Как здесь уже было доказано, космополитизм в различных его проявлениях, в виде формализма, эстетства и т. д. передавался на протяжении целого ряда лет молодежи, на которую очень большое воздействие оказывали соответствующие авторитеты, их лекторское мастерство, эрудированность, огромный опыт. Неудивительно, что без особого труда в курсах, на семинарах студентам прививались буржуазно-эстетские взгляды на литературу и искусство, снобизм стал характерным для ряда студентов филфака, раздувалось значение буржуазной западноевропейской литературы и отрицалась национальная самобытность передовой русской литературы, умалялось ее всемирное значение. Здесь был показан целый ряд конкретных примеров того, как отравлялись умы наших студентов. Я хочу привести только еще один пример, конкретный, имеющийся в моем распоряжении. Это работы аспирантки университета Михельсон[833]“Черты импрессионизма в творчестве Оскара Уайльда”. Мы все знаем, какая борьба, внешняя и внутренняя, ведется всегда вокруг каждой кандидатуры в аспирантуру. Эта работа была представлена на право приема в аспирантуру нашей бывшей студенткой. После некоторого перерыва она вернулась в университет и представила эту работу (в 1945 г.). Поверьте мне на слово, что эта работа является не критикой импрессионизма, а