Шрифт:
Закладка:
— Верно, — сказал Крошка. — Давай, Нервен.
— Сейчас! Внемлите же моим прекрасным словам! В этой песне излагается предпоследняя глава «Убийства Драконуса»…
— Ты, наверное, имел в виду — последняя, — сказал Апто Канавалиан.
— Что?
— Извини, что прервал, Борз. Продолжай.
— «Убийство Драконуса». Итак…
Он откашлялся, будто надевая своеобразную маску, свойственную большинству поэтов, а затем перешел к зычной декламации, каковой они, вероятно, учатся один у другого в течение многих поколений. Что я имею в виду под зычной декламацией? Естественно, стремление вложить смысл и значение в любое клятое слово, придавая ему вес, даже когда это не требуется. Есть ли что-то более раздражающее (и усыпляющее), нежели поэтическое чтение?
Тяжелый темный сводИ мрака ночи гнет,Драконус хладен будто лед,Он в темном склепе ждет,Где сыростью несетИ цепи не разбиты,Глаза его закрыты,Но клятвы не забыты.Меч в черных ножнах скрыт,Пока властитель спит…
— Боги, Нервен! — рявкнул Калап Роуд. — Изначальный автор не был рабом рифм, а твои рифмы просто чудовищны! Просто пой так, как пел бы Рыбак Кельтат, и избавь нас от своего варианта!
— Ты просто завидуешь! Благодаря мне версия эпической поэмы Кельтата ныне доступна всем, даже детям! В этом-то и весь смысл!
— Это история предательства, кровосмешения и убийства! Зачем, ради всего святого, петь ее детям?
— В наше время только стариков вроде тебя способно что-либо шокировать! Вечно вы цепляетесь за идеалы!
— Неудивительно, когда идиоты вроде тебя поют подобное невинным детям!
— Их нужно заинтересовать, Калап. Похоже, ты так этого и не понял, даже выступая перед взрослыми. А теперь помолчи и придержи свое мнение при себе. Мне нужно петь дальше!
Вот голова взлетела ввысь,Кровь хлынула, и волосы взвились!И…
— Погоди, поэт, — сказал Крошка. — Похоже, ты пропустил строфу.
— Что? Проклятье, верно!
— И хотелось бы заодно чего-нибудь позабавнее.
— Позабавнее? Но это вовсе не забавная история!
— Чур, я беру его мозги, — сказал Мошка. — Со всем жиром.
— Хватит с тебя и половины, — возразил Блоха.
— Погодите! Сейчас, сейчас…
Презренные Зависть и Злоба,Две дочери темной утробы,Две груди хаоса и рока,Две сиськи мрака и порока!Смертельно сиськи холодны,Угрозой взгляды их полны!Но, Аномандера узрев,На похоть враз сменили гнев,Скользнувши страстно в тот же мигНа воина багровый штык!Набились все толпою в шкаф!Остер топор того, кто прав!
— Чтоб тебя, поэт, — проворчал Тульгорд Виз. — В склепе Драконуса был шкаф?
— Нужно же было им где-то прятаться!
— От кого, от мертвеца?
— Он просто спал…
— Кто спит в склепе? Он что, был заколдован? Проклят?
— Он съел отравленное яйцо, — предположил Красавчик Гум, — которое тайно подложили в поданную ему на завтрак яичницу. Некая злобная ведьма, обитавшая в тайных ходах кроличьей норы позади морковной грядки во дворе замка…
— Ненавижу морковку, — сказал Блоха.
Борз Нервен вцепился в собственные волосы:
— Какой еще замок? Говорю же, это был склеп! Даже Рыбак Кельтат со мной согласен!
— Если воткнуть морковку в глаз, можно убить ею не хуже, чем ножом, — заметил Мошка.
— И ведьм тоже ненавижу, — добавил Блоха.
— Что-то не припомню я в «Аномандарисе» никаких топоров, — проговорил Апто Канавалиан. — У Рейка был меч…
— И мы все немало о нем слышали, — вставила Услада Певунья, чересчур отважно подмигнув мне, но, к счастью, никто из грозных братьев не обращал на нее внимания.
— И на описании плотских утех, насколько я помню, особого упора там тоже не делалось. И ты еще поешь свою версию детям, Борз? Боги, должен же быть какой-то предел.
— В искусстве? Никогда! — воскликнул Нервен.
— Хочу послушать про отравленное яйцо и про ведьму, — заявила Пустелла.
Красавчик Гум улыбнулся:
— У ведьмы был ужасный муж, который говорил на зверином языке и не знал ничего о человечестве. Ей не удалось научить его дару любви, и он ее отверг. Разозлившись, она поклялась убить всех мужчин в мире, по крайней мере тех, кто был особенно волосат. Тех, кого ведьме не удавалось убить, она соблазняла. Но лишь затем, чтобы выбрить наголо каждому из них грудь и тем самым похитить его мужскую силу, которую она хранила в колодце на вершине холма. Однако бывший муж продолжал ее преследовать, и по ночам ведьме снились кривые зеркала, в которых отражались как ее лицо, так и его, а иногда оба сливались воедино.
Город назывался Склеп, — продолжил он. — Кстати, эта деталь ввела в заблуждение легионы творцов, включая самого Рыбака Кельтата, который, осмелюсь добавить, был ниже меня ростом. А Драконус был королем этого города, гордым и благородным правителем. У него и в самом деле имелись две дочери, рожденные не матерью, но благодаря его воле и магическому дару. Обе они, созданные из глины и острых камней, были лишены сердца. Имена свои они взяли в ту ночь, когда стали женщинами, познав истину о собственной душе и не в силах солгать даже перед самими собой… — Только теперь рассказчик заметил непонимающие взгляды слушателей. — Суть в том, что…
— Подобной пытки я не вынесу, — произнес Крошка Певун.
— Морковкой в глаз, — сказал Мошка. — У кого-нибудь есть морковка?
— В глаз, — повторил Блоха.
— Аномандер убил Драконуса и завладел мечом! — крикнул Борз Нервен. — Вы так и не дали мне дойти до самого интересного — так что и голосовать не можете, это нечестно!
— Да успокойся ты, — буркнул Тульгорд Виз. — День еще не закончился, и у нас полно жареного мяса, оставшегося от вчерашней трапезы. Что нам нужно, так это вода. Сардик Фью, какова вероятность того, что следующий источник пересох?
Проводник поскреб подбородок:
— Вот уже много дней подряд во всех источниках мы обнаруживаем лишь жалкие струйки. Признаюсь, я всерьез беспокоюсь, добрый рыцарь.
— Возможно, придется пустить кому-нибудь кровь, — снова оскалился Крошка. — Кто тут самый румяный?
Его братья рассмеялись.
Тогда заговорил я:
— Клятвы подобны камням, и каждая из них словно менгир, устремленный узловатым пальцем к небу. Рыцари, преследующие негемотов, не единственные, кто высечен столь же холодным резцом. Вместе с ними странствует некий молчаливый незнакомец, шаги которого легки, как у лесного охотника, но на лице его видны следы жестокой жизни солдата, запечатлены воспоминания об умирающих на его руках друзьях, чувство вины за то, что он остался жив; он скалит зубы, бросая вызов переменчивой судьбе, и мир для него лишен всяческого смысла. Боги ничего не
