неуверенности и сиюминутных прихотей, свойственных миру досужих мнений! Смело бросайте ему вызов и как следует обустраивайте свой дом в переулке или, если ветры судьбы окажутся к вам благосклонны, свое поместье, где пускающая счастливые слюни Свита ублажит ваш путь сквозь многие годы!

— Дорогой мой Борз, — сказал я в ответ на его пылкую речь, — ни о чем не беспокойся. Пой свои песни со всей серьезностью, на какую только способен. Что есть талант, как не язык, который никогда не перестает болтать? Взгляни на нас, поэтов, и увидишь, что мы, подобно собакам на солнце, с нежной любовью вылизываем себе зад. Ничто не тревожит нас, кроме испарений наших собственных забот. Ни солнце, ни камень не волнуют людское тщеславие. Короли нанимают поэтов, чтобы те продавали им ложь о благодарных потомках. Не беспокойся ни о чем — разве не стоит попытаться? Разве желание — не достаточное доказательство? Разве убежденность — не самый надежный щит и шлем против презренных суждений? Если ты действительно обладаешь талантом бесталанности — восславь исключительность своего дара! И если ты переживешь это путешествие, могу предсказать, что слушателей у тебя будет воистину немало.

— Но я его не переживу!

— Переживешь. Я в этом уверен.

Взгляд Борза Нервена судорожно дернулся.

— Но это… это значит… Калап Роуд? Красавчик Гум?

Я с серьезным видом кивнул.

— Но этого не хватит!

— Хватит. Сегодня мы пойдем проворнее, чем предполагает наш проводник.

— Ты и в самом деле так считаешь?

— Да, Борз. Так, остальные уже собрались, и экипаж сейчас тронется. Если не хочешь дышать после него пылью, нам тоже лучше идти, мой юный поэт.

— А что, если Пурси не понравится твоя история?

Я лишь пожал плечами.

Что ж, творцам любого сорта выпадает участь защищать то, что невозможно защитить, обнажая тем самым полностью беззащитную природу любых позиций и аргументов, как ваших, так и моих. Как нет веры любому уху, что слушает этот рассказ, так нет веры и голосу, прокладывающему путь по тропе времени. Где кроется истина? Нигде и везде, естественно. Где таится целенаправленная ложь? О, она всего лишь прячется под чарующим покровом правды. Так что, друзья, ждите коварного обмана, и вы не ошибетесь, даже если окажетесь наполовину правы — как мы вскорости увидим.

Шедший шагах в двадцати перед нами Крошка Певун ткнул обезьяньим пальцем в Калапа Роуда и сказал:

— Эй, ты, заканчивай уже свою историю, и, если она придется нам не по нраву, ты труп.

— Труп, — согласился Блоха.

— Труп, — кивнул Мошка.

Калап сглотнул.

— Так скоро? — срывающимся голосом спросил он. — Погодите! Мне нужно собраться с мыслями! Итак… женщина из племени имассов умирает на морозе, потом мы возвращаемся назад, к тому моменту, когда в стойбище является тяжело раненный воин-фенн, таща за собой сани… Да, именно на этом я остановился. Ага…

Он потер лицо, пошевелил челюстью, будто певец или борец (и те и другие частенько получают по зубам — на какую же судьбу мы порой себя обрекаем!), и откашлялся.

— Пришелец молча стоял перед имасской, — начал Калап, — и она приветственно махнула ему рукой. «О великий фенн», — сказала она…

— А как ее звали? — спросила Пустелла.

— Никак. Она просто Женщина.

— Не такая, как я, — заметила Пустелла.

— Именно, — кивнул Калап и продолжил: — «О великий фенн, — сказала она, — ты пришел в стойбище Ифейловых имассов, в клан Белого Хорька. Будь нашим гостем, сколь бы надолго ты ни решил здесь остаться. Будь нашим братом».

Как вы, возможно, заметили, девушка не стала ничего говорить о том, в сколь тяжелом положении пребывает ее племя. Она не искала оправданий, не произнесла ни единого слова, которое могло бы разрушить его надежды. Страдание должно таиться в тумане, исчезая с первыми лучами солнца, а лучи эти можно найти в глазах каждого незнакомца…

— Ну и очень глупо, — заявила Глазена Гуш, и Пустелла поддержала ее одобрительным кивком. — Если бы она сказала: «Мы тут все умираем с голоду», он бы просто ушел.

— Но в таком случае, — заметил Апто Канавалиан, — и рассказывать не о чем.

— Конечно же есть о чем! Расскажи, во что она была одета! Хочу знать все подробности: как эта женщина заплетала волосы, как красила лицо и соски. И еще я хочу услышать, что она там всем втайне заправляла и вообще была умнее любого другого, поскольку именно таковы герои — лучше всех. Они самые мудрые! Они носители истины и чести — разве не так ты всегда говоришь, Красавчик?

Тот неловко закашлялся.

— Ну… не совсем. В смысле… все это несколько сложнее. В общем… пусть Калап продолжает дальше. Прошу, уважаемый.

— Интересно, как они выглядят? — спросил Апто у Глазены.

— Кто?

— Истина и честь. Может, истина оторочена мехом? Или расшита парчой? А что насчет чести? Ее носят на ногах? Хорошо выдубленной? Размягченной гнилыми зубами и деснами старух?

— Может, ты такое и носишь! — Девица закатила глаза. — Идиот.

— В ответ на ее слова воин-фенн поклонился, — продолжал Калап, — и они вместе вступили в круг шатров, продуваемых холодными ветрами сквозь натянутые шкуры. Навстречу чужаку вышли трое охотников: двое мужчин и одна женщина. Они знали, что ему есть что рассказать, и знали также, что заговорит он лишь перед костром в хижине вождя. В хорошие времена появление чужака сулит радость и волнение, и всем, от детей до стариков, не терпелось услышать истории о других краях и людях. Такими историями пришельцы платили за оказанное им в стойбище гостеприимство.

— Совсем как нынешние странствующие барды, — заметил Апто. — Поэты, все вы наследники древних традиций…

— И в награду вы убиваете нас и едите? — бросил Борз Нервен. — Тех лошадей…

— Их никто не принесет в жертву, — негромко прорычал Тульгорд Виз, не дав ему договорить. — Так было решено, и так оно и останется.

Крошка Певун рассмеялся, скаля зубы.

— Когда мы съедим всех этих артистов, заносчивый ты наш, дойдет дело и до вас или до ваших лошадей, — ответил он. — Выбирай.

Его братья тоже рассмеялись, столь же неприятно, как и Крошка. Переглянувшись, оба рыцаря посмотрели на ехавшего в нескольких шагах впереди Стека Маринда, но спина охотника по-прежнему оставалась сгорбленной, и если волосы у него на затылке и встали дыбом, то он не подал виду.

Угроза Крошки повисла подобно платью изнасилованной женщины, на которое никто не хочет смотреть. Борз, впрочем, выглядел вполне довольным,