Шрифт:
Закладка:
Господин Амбертрошин налил вторую кружку чая и подошел к экипажу, где его ждал выставленный на подножку ночной горшок. В ответ на его стук приоткрылась деревянная ставня, куда он просунул кружку, и тут же захлопнулась, лязгнув засовом. Взяв горшок, кучер отправился его опорожнять.
— Довольно-таки тяжелый горшок для старухи, — проворчал Тульгорд Виз, глядя ему вслед. — Видел, Стек? Арпо?
Охотник прищурился, но, возможно, причиной тому был лишь дым, окутавший его обветренное лицо. Арпо, однако, нахмурился:
— Ну… вчера она нажралась за двоих, так что ничего удивительного.
— Точно? — Тульгорд Виз бросил взгляд на экипаж и почесал заросший щетиной подбородок.
— Там наверняка жутко жарко, — задумчиво проговорил Апто Канавалиан, — несмотря на тень. Ни одной щелочки.
Арпо отправился проведать свою лошадь, и мгновение спустя его примеру последовал Тульгорд. Стек уже оседлал своего полудикого коня, который стоял неподалеку, жуя траву, какую удалось найти. Господин Амебртрошин вернулся с выскобленным горшком, убрал его в багажник, запер замок и занялся мулами. Остальные также предавались всяческим рутинным занятиям либо, в силу своего привилегированного положения или высокомерия, ничего не делали и просто наблюдали. Глазена Гуш и Ласка расчесывали золотистые локоны Красавчика, а Пустелла, собрав постель, затем зашнуровала на ногах Гума его ботинки высотой по колено.
Свернув лагерь, мы были готовы отправиться в дальнейший путь.
Ко мне подошли Калап Роуд и Борз Нервен.
— Слушай, Блик, — тихо произнес Калап, — никто даже не рассказал Певунам о твоем вчерашнем договоре, а у меня все еще есть желание его оспорить.
— Значит, слово госпожи тебя не убедило?
— С чего бы вдруг? — спросил он.
— Меня тоже, — вставил Борз. — Почему, собственно, ты? Она на меня даже не взглянула, а я выгляжу куда лучше.
— Это определенно связано с той историей, — ответил я. — Вряд ли я мог заинтересовать такую женщину, как Пурси Лоскуток, в каком-то ином смысле. Борз Нервен, я начал рассказывать, и она желает услышать, чем все закончилось.
— Но ведь это совершенно невероятная история!
В ответ я лишь пожал плечами:
— История есть история. Вам что, нужно изложить каждую подробность, каждую мотивацию героев, чтобы вы все поняли? Вам необходимо точно знать, что действие происходит в определенном темпе и в полной мере раскроется в ожидаемое время? Я что, раб ваших ожиданий, сударь? Разве рассказчик не служит исключительно сам себе от начала до конца?
— Всегда так считал, — фыркнул Калап. — В конце концов, кому нужны слушатели? Но сейчас все-таки несколько иная ситуация.
— Вот как? Слушатели никому не нужны? — Я взглянул на обоих. — Но ведь они могут слушать или уйти. Им может понравиться, но они могут и разозлиться. Они могут считать возможность внимать рассказчику как привилегией, так и проклятием. Если я преклоню колени перед одним, придется преклонить колени и перед всеми. А преклонить колени — значит сдаться, чего не должен делать ни один рассказчик. Калап Роуд, можешь рассчитывать на меня каждый раз, когда тебя будут разносить в пух и прах за твое высокомерие. Быть творцом — значит знать привилегии обеих сторон: тех, кто творит искусство, и тех, кто его воспринимает. Но даже сами эти слова оглушительно высокомерны. И тем не менее в распоряжении слушателей имеется лишь одно средство. Можно либо проявить интерес, либо нет. И не более того, как бы им ни хотелось иного. Значит, Калап, говоришь, сейчас сложилась иная, воистину уникальная ситуация?
— Когда речь идет о наших жизнях — да!
— Передо мной лишь одна слушательница, и только от нее одной теперь зависит моя жизнь. Но я не преклоню колени. Понимаешь? Она определенно понимает — я это вижу, чему только рад. Как она станет судить? С какой точки зрения?
— С точки зрения искупления, — ответил Калап. — Ведь именно это ты ей обещал?
— Искупление носит тысячу одежд, а слаще всего оно тогда, когда приходит неожиданно. Пока что Пурси Лоскуток мне доверяет, но, как ты говоришь, Калап, в любой момент она может решить отказать мне в доверии. Что ж, пусть будет так.
— То есть ты радостно вверяешь свою жизнь ее суду?
— Радостно? Нет, я бы не стал так говорить, Калап Роуд. Суть в том, что я буду придерживаться своей истории, ибо она моя, и ничья больше.
Хмурясь, Калап в явном замешательстве повернулся и пошел прочь. Борз Нервен, однако, остался.
— Хочу тебе кое-что сказать, Авас Блик. По секрету.
— Можешь на меня положиться.
— Тут такое дело. — Он облизал губы. — Я постоянно начинаю свои песни, но мне никак не удается их закончить! Каждый просто голосует за то, чтобы меня помиловать! Почему? Все смеются, хотя смеяться не над чем. Нет, пока молчи. Слушай! — В глазах его вспыхнуло нечто вроде ужаса. — Я решил до поры до времени скрыть свой талант, понимаешь? Скрыть глубоко, приберечь для Фестиваля. Но потом случилось то, что случилось, и я вдруг понял, что должен им воспользоваться, причем в полной мере! Но что же произошло? Я скажу тебе, что произошло, Блик. Сейчас я знаю, почему мне столь хорошо удавалось скрывать свой талант. — Он вцепился в свою клочковатую бороду. — Потому что у меня его вообще нет! И теперь мне конец! Как только они перестанут смеяться, я труп!
Таковы кошмары творцов. Бессвязно бормочущие духи мертвых гениев (да, все они мертвы). Откровенная нагота некоего будущего наследия, пережеванного до полной невнятицы. Муки и самоистязание переживающей кризис души. Тайная истина в том, что каждый творец преклоняет колени, каждый творец кладет голову на плаху переменчивого мнения и некомпетентных суждений. Живому творцу приходится снова и снова объясняться, оправдывать каждое свое творческое решение, хотя единственный честный выход — крепко закусить удила, по крайней мере на мой взгляд. Ничего не объяснять и уж тем более не оправдываться.
Улыбайтесь на виселице, друзья мои! Живой творец и живые слушатели бесполезны, пока они живы! Лишь те, кто еще не рожден, могут решать судьбу наследия творца — будет ли он забыт или войдет в анналы истории! Творец и его слушатели пребывают в ловушке настоящего, зависимые от настроений и вкусов, от грызущей
