Матушка плоха. Я пошлю вновь за врачевателем, пусть она и запретила это делать.

Октябрь 31-го числа

Матушка перестала вставать с постели, она отказывается от еды и бредит. Второй день я сижу у её кровати. Я уже не прошу помощи у Него, я больше не верю.

Ноябрь 5-го числа

Не вижу смысла брать отдельный лист и тратить время, пусть мои записи завершатся как письмо, которое ты прочтешь в конце. Я отдам эту книгу Катаржине, я хочу, чтобы ты знал, как было всё и по порядку. Сегодня у нас родилась дочь, Владислав. Мне следовало быть в положении ещё какие-то дни, но я не смогла защитить себя и её. Ворон, пришедший, как и прошлые разы, без предупреждения, требовал мой город, который, видит Бог, я готова была отдать ради нашего ребёнка, я отдала бы всё, что угодно, но… Никогда не думала, что по лицу могут ударить так, что пол уйдет из-под ног, я пришла в себя лежащей на ковру. Он смотрел на меня, на мой живот, и в его помертвевших глазах был приговор. Он не оставит меня в живых, ведь я была с тобой. Прибежавший на шум пан Анджей заслонил меня, не дав ударить вновь. Те немногие слуги, что ещё остались, выставили Ворона за ворота и закрыли их на засов. Только он вернется и вернется не один, никакие двери и стены не выстоят пред их натиском. Впрочем, в те минуты и часы я не думала об этом, мне было больно. Впервые так дико и невозможно больно, эта боль пришла, когда пан Анджей ещё дрался с Вороном, а я всё никак не могла подняться. Боль остаётся до сих пор, я пишу первый и последний раз, находясь в постели, а потому не суди строго мой почерк. Сейчас я отдам нашу дочь Катаржине, и они покинут замок по тому самому ходу, который ты мне показывал в детстве. Я уговаривала пана Анджея уходить с ними, но он решил остаться со мной. Я не могу уйти, матушка совсем плоха, а я сама… из меня вышла плохая путешественница, Владислав. Чувство слабости столь сильно, что дрожат руки и не держат ноги, но я обещаю тебе быть ныне храброй и достойной тебя и рода Рудгардов. Я дождусь Ворона в лучшем наряде и улыбнусь твоей презрительной улыбкой. Они не получат ни город, ни меня. Я понимаю теперь отца, его желание сохранить память о Горе Кутна. Он был прав, наш город — это наше наследие и память. Он должен сохраниться, и если это то единственное, что я ещё могу сделать, то я это сделаю. Я сохраню его, а ты сбереги нашу дочь. Я назвала её Либуше. Всем сердцем и душой я люблю тебя и её.

[1] Březen (чеш.) — март.

[2] В 1551 году король Португалии в качестве свадебного подарка отправил слона по кличке Соломон Максимилиану II. За время пути от Лиссабона до Вены слон успел побывать во многих городах Европы, более подробно об этом рассказывается в романе Жозе Сарамаго «Странствие слона».

[3] Červen (чеш.) — Июнь.

[4] Книга об охоте, написанная в 1486 году.

[5] Вальпургиева ночь, она приходится с 30 апреля на 1 мая.

Глава 47

Апрель, 22

Прага, Чехия

Дим

— …мы прилетим к вам на майские, ребёнок, — мамин голос звучит решительно, категорично, — я уже договорилась и отпросилась. Отец тоже.

— Данька вас покусает.

— Данька уже кусается и дуется, но у неё три зачёта на носу и экватор. Она до августа путешествует только по корпусам и больницам, — мама хмыкает безжалостно, поднимает глаза к потолку, думая, что ещё из новостей не сказала.

И в кресле, забравшись с ногами, она сидит.

Это точно, пусть я её и не вижу.

— Для любящего родителя ты не сильно печёшься за учебный процесс ребёнка, — я, подкалывая, произношу негромко, заканчиваю бесцельное шатание по квартире порогом гостиной, в которой Север спит.

И к дверному проёму, смотря на неё, я прислоняюсь.

Слушаю маму, что отвечает ехидно:

— Так я ж ваш родитель, Димыч. Соответствую. И детям бессовестным, и отцу их. Я, кстати, с ним разведусь. Он уже неделю издевается, что меня нельзя отпускать на встречу выпускников одну и вообще нельзя.

— У нас двое детей, суслики и Данькина собака. Тебя не разведут, — отец кричит громко.

И довольно.

Различимо даже на расстоянии, которое хочется сократить. Оказаться рядом с ними, чтоб посмотреть, увидеть лично, как из ванной, дабы не упустить момент и подначить, папа выглядывает, держит в руке бритву, и на клочья пены, что делают из него Деда Мороза, он внимания не обращает.

Или же, сдвигая очки и поднимая голову, он отрывается от книги.

Усмехается.

И когда мы попрощаемся, Владлен Дмитриевич по обыкновению ворчливо спросит, цела ли ещё Прага, а то мы с Веткой по камню её разнести вполне могли. Мы же вместе живем, пусть об этом и не заявлялось прямо, но… оно понялось без слов, принялось как само собой разумеющееся ещё в Кутна-Горе.

— Слышал? Меня даже не разведут! — мама заявляет эмоционально, подхватывает отцовский тон, словно настраиваясь на одну с ним волну, и жалуется она задорно. — У меня в этой семье никакого авторитета, Димка. Один Кирилл меня уважает.

— Не обнадеживайся, Ингушка, он тебя боится.

— Что… да как ты меня…

— Ма, ты знаешь, я вас люблю, — нечастое признание у меня вырывается как-то само и вместе с улыбкой, что появляется от их перепалки.

Или вида спящей Север.

Всего и сразу.

И домой мы съездим.

Когда поправится пани Власта и закончится эта чёртова история с панами-куклами, я уговорю Ветку завалиться к моим на месяц. Или два. И вначале осени, когда на даче каждые выходные устраиваются костры, шашлыки и печёнки, которые — я расскажу Север — на самом деле картошка, что из золы, обжигая и марая пальцы, выкапывается.

Перебрасывается из руки в руку.

И от почерневшей, похожей на скорлупу, кожуры эта картошка очищается, посыпается тут же, у костра, солью…

Мы будем отсыпаться до обеда, а после лежать ещё и слушать, как внизу, на кухне, точно так же препираются вполголоса родители. Мы пойдем, подбив заодно и Даньку с Кириллом, за брусникой, чтобы, набрав полные корзины, уговорить маму испечь её фирменный