— Капитал? Какой еще капитал?

— Ты думаешь, как в банке? Нет, или вернее, да. Его капитал — это он сам. Когда он подводит итоги, то спрашивает себя, насколько он себя израсходовал. И получил ли за это достойную компенсацию? Сколько еще осталось? И стоит ли продолжать растрачивать себя подобным образом, или пора поступать иначе?

Беккер, помогавший старику сесть в машину, остановился и взглянул ему в глаза.

— Честное слово, Джейкоб, не понимаю, о чем ты.

— Не понимаешь? Скажи, ты бы хотел стать раввином?

— Раввином? Конечно, нет.

— Почему?

— Почему? Во-первых, мне хочется работать только на себя. С тех пор когда я был мальчишкой и торговал газетами, я всегда работал на себя, и я не хочу получать деньги ни от какого босса. А если придется добиваться их от парней из нашего совета, то во всем Форт Ноксе не хватит денег, чтобы мне заплатить.

— А за те деньги, что мы платим ребе Смоллу?

Беккер, просунув руку под локоть приятеля, заставил его шагнуть вперед.

— Тогда меня придется связать по рукам и ногам.

— Ты думаешь, что умнее ребе? В старые времена все было иначе. Тогда раввин был самым уважаемым человеком в городе. Раввин считался главой всей общины. Где-то он был богат, а где-то едва сводил концы с концами, но все равно — он был за главного. Если ребе принимал решение, кто мог противиться? Никто, даже самый богатый человек в городе.

Вассерман устроился на сиденье.

— Но сейчас все не так. Сейчас у раввина куча начальников, вроде Марти Дрекслера, Стэнли Аграната или Берта Рэймонда. Он видит, что все идет не так, но продолжает работать, так как надеется, что потихоньку обретает вес. Настает время, когда он думает — так будет всегда: один год получше, другой похуже. И принимает решение. Конечно, если это раввин типа ребе Дойча…

— А что ребе Дойч? Я сторонник ребе Смолла, но считаю, что ребе Дойч хороший человек.

— Ребе Дойч — хороший американский раввин, и ведет дело лучше многих американских раввинов. Он прилично выглядит, складно говорит и не конфликтует с важными людьми. Может быть, в возрасте ребе Смолла он задавал себе те же вопросы, но решил, что не стоит ломать копья, а надо уметь уступать и жить мирно. — Вассерман помахал рукой с набрякшими венами, чтобы показать гибкость Дойча. — Но ребе Смолл другой. Вот что меня тревожит: что он решит все это бросить.

— Откуда ты все знаешь, Джейкоб? Ребе тебе признался?

— Нет, он даже не просил моего совета, но все равно я знаю. Я понял это, когда узнал, что ребе не взял денег за отпуск. Если бы он их взял, как ты скажешь, ни за что, он бы вынужден был вернуться. Если он не взял денег и не заключил контракт, значит, он не уверен в своем возвращении. Не уверен, понимаешь? А если бы был уверен, что не вернется, то уволился бы. Вот почему он нам не пишет — ведь он еще не принял решения. — Он взглянул на Беккера. — Как это выразишь на открытке?

Глава 22

Голос в трубке был таким громким, что ребе отодвинул ее от уха.

— Ребе? Шалом. Спорим, не угадаете, кто это — В. С. Маркевич, вот кто.

Ребе мысленно видел говорившего, который сиял от удовольствия, что преподнес такой сюрприз. В. С. Маркевич всегда преподносил друзьям приятные сюрпризы. В Барнардз Кроссинг он любил зайти к кому-нибудь вечером без предупреждения, и даже если видел, что люди собирались уходить, продолжал говорить так громко, что хозяйка, красившаяся в спальне, точно знала, что он говорит ее мужу, а тот, из вежливости оставаясь в комнате, нервно поправлял галстук, не глядя в зеркало. Маркевич всегда был уверен, что его рады видеть.

Обычно он говорил о себе в третьем лице, редко называя себя по имени и произнося свою длинную фамилию как можно чаще. Он не был членом совета синагоги, но без колебания выступал на собраниях общины. Он поднимался с места, — лысина сияет, рот растянут в вечной улыбке, и говорил:

— Господин председатель, В. С. Маркевич хочет выступить по поводу предложения с места.

Получив слово, он бомбардировал своих слушателей фразами типа: «В. С. Маркевич думает, что…» и «По скромному мнению В. С. Маркевича…»

— Когда вы приехали, мистер Маркевич? — спросил ребе.

— Только что. — Голос звучал удивленно, как будто для В. С. Маркевича было немыслимо приехать в Израиль и тут же не позвонить ребе.

— Вы один, мистер Маркевич? Или миссис Маркевич с вами? Вы путешествуете?

— Я здесь с Кацем, моим партнером, и мы приехали по делу, ребе. У нас запланирована уйма встреч, одна из них с министром промышленного развития, а затем мы присоединимся к группе, которая встречается с премьер-министром, но это позже. Вам это, возможно, и неинтересно. Полагаю, к этому времени вы уже встречались со всеми шишками…

— Боюсь, что нет.

— Может, мне удастся вас им представить — конечно, после всех моих встреч. Теперь вот что — у нас уже стоит такси, грузят наши вещи, и через пару минут мы выезжаем в Иерусалим. Сегодня остановимся в «Короле Давиде», а завтра утром отправимся в Хайфу. Не хотите присоединиться к нам, показать город, достопримечательности?

— Я не слишком хороший гид, но рад буду увидеть вас и показать вам с мистером Кацем, что смогу.

— Договорились, ребе.

На следующее утро они встретились в холле отеля. Маркевич с Кацем только что позавтракали, но решили выпить еще по чашке кофе, и все трое расселись вокруг стола, попивая кофе и разговаривая о Барнардз Кроссинг.

Маркевич шутя называл Джо Каца «своим молчаливым партнером», — так как все переговоры приходилось вести ему. Маркевич был большим и шумным, с широкой улыбкой, которая буквально разрезала его арбузоподобную голову пополам; Кац был маленьким озабоченным человечком с печальными глазами и застенчивой улыбкой. Пока Маркевич говорил, Кац молчал, кивая в поддержку друга, иногда морщась, когда партнер говорил не то.

Голос Маркевича был не столько громким, сколько пронзительным. Находясь в холле, он как будто обращался ко всем постояльцам отеля. Поэтому все слышали, что Мазуры разводятся, сын Джозайи Гольдфарба арестован за наркотики, Хирши продали свой компьютерный бизнес и переезжают во Флориду, сын Макса Кауфмана, Эл, занял первое место на школьной научной выставке. На Элм-стрит, напротив синагоги, установили новый светофор, и теперь детям будет легче ходить в школу. Ленни Эпштейн пожертвовал тысячу долларов в ее фонд.

Наконец ребе удалось спросить:

— А как дела у ребе Дойча?