от обстоятельств и событий. Я — величайший раб среди людей; мой господин — природа вещей».163 Свои переменчивые настроения он объединил в горделивом представлении о себе как об орудии судьбы — то есть природы вещей, определяющей ход и конец событий. «Судьба побуждает меня к цели, о которой я не знаю. Пока эта цель не достигнута, я неуязвим, неприступен» — как несущийся по течению. «Когда судьба выполнит свое предназначение во мне, достаточно будет мухи, чтобы уничтожить меня».164 Он чувствовал себя связанным с судьбой, великолепной, но опасной; гордость и обстоятельства гнали его вперед; «судьба должна быть исполнена».165

Как и все мы, он часто думал о смерти, и у него были настроения, защищающие или размышляющие о самоубийстве. В юности он считал, что самоубийство — последнее право каждой души; в пятьдесят один год он добавил: «Если его смерть никому не причинит вреда».166 Он не верил в бессмертие. «Нет никакого бессмертия, кроме памяти, которая остается в умах людей… Прожить без славы, не оставив следов своего существования, значит не жить вовсе».167

VII. КЕМ ОН БЫЛ?

Был ли он французом? Только по воле времени; в остальном он не был французом ни телом, ни умом, ни характером. Он был невысокого роста, а позже — дородным; черты его лица были скорее суровыми римскими, чем яркими галльскими; ему не хватало веселья и грации, юмора и остроумия, утонченности и манер культурного француза; он стремился скорее доминировать в мире, чем наслаждаться им. Ему было трудно говорить по-французски, и он сохранял иностранный акцент до 1807 года;168 Он охотно говорил по-итальянски, и казалось, что в Милане он чувствует себя как дома, а не как в Париже. В нескольких случаях он выражал неприязнь к французскому характеру. «Император, — сообщал Лас Касес, — очень много говорил о нашем непостоянном, переменчивом и изменчивом нраве. «Все французы, — сказал он, — неспокойны и склонны к буйству… Франция слишком любит перемены, чтобы какое-либо правительство могло выдержать их»».169

Он часто говорил о своей любви к Франции — с акцентом человека, не уверенного в себе. Он обижался, когда его называли «корсиканцем»; «Я хотел быть абсолютно французским»;170 «Самое благородное звание в мире — родиться французом».171 Но в 1809 году он открыл Родереру, что он имел в виду, говоря о своей любви к Франции: «У меня есть только одна страсть, одна любовница, и это Франция. Я сплю с ней. Она никогда не была мне неверна. Она омывает меня своей кровью и сокровищами. Если мне нужно 500 000 человек, она дает их мне».172 Он любил ее, как скрипач может любить свою скрипку, как инструмент, мгновенно откликающийся на его удар и волю. Он натягивал струны этого инструмента до тех пор, пока они не лопнули, причем почти все сразу.

Был ли он «сыном Революции»? Так иногда называли его союзники; но под этим они подразумевали, что он унаследовал вину за преступления Революции и продолжил ее отречение от Бурбонов. Сам он неоднократно говорил, что положил конец Революции — не только ее хаосу и насилию, но и ее претензиям на демократию. Он был сыном Революции в той мере, в какой сохранил освобождение крестьян, свободное предпринимательство, равенство перед законом, карьеру, открытую для талантов, и стремление защищать естественные границы. Но когда он сделал себя пожизненным консулом, а затем императором, когда он покончил со свободой слова и печати, сделал католическую церковь партнером правительства, использовал новые Бастилии и благоволил к старой и новой аристократии — тогда, конечно, он перестал быть сыном Революции. Во многом он оставался таковым в завоеванных землях; там он покончил с феодализмом, инквизицией и священническим контролем над жизнью; туда он принес свой Кодекс и некоторые лучи Просвещения. Но, опустив эти государства, он дал им королей.

Справедливо ли его, вопреки его воле, называли «корсиканцем»? Только по его семейной преданности, по его боевому чутью, по его страстной защите Франции против ее врагов; но ему не хватало корсиканского духа вражды, а его чтение философов далеко отдалило его от средневекового католицизма его родного острова. Он был корсиканцем по крови, французом по воспитанию и итальянцем почти во всем остальном.

Да, после всех попыток ответить на них мы должны вернуться к Стендалю и Тейну и сказать, что Наполеон был кондотьером итальянского Возрождения, сохранившим форму и тип благодаря изоляции, вражде и войнам Корсики. Он был Чезаре Борджиа с вдвое большим умом, Макиавелли с вдвое меньшей осторожностью и в сто раз большей волей. Он был итальянцем, которого Вольтер сделал скептиком, уловки выживания во время революции — тонким, ежедневная дуэль французских интеллектуалов — острым. В нем проявились все качества Италии эпохи Возрождения: художник и воин, философ и деспот; единый в инстинктах и целях, быстрый и проницательный в мыслях, прямой и непреодолимый в действиях, но не способный остановиться. За исключением этого жизненно важного недостатка, он был лучшим в истории мастером контролируемой сложности и координированной энергии. Токвиль хорошо сказал: он был настолько велик, насколько может быть велик человек без добродетели, и настолько мудр, насколько может быть мудр человек без скромности. Тем не менее он не вышел за пределы вероятности, предсказав, что мир не увидит подобных ему в течение многих веков.

ГЛАВА XI. Наполеоновская Франция 1800–1815

I. ЭКОНОМИКА

Хотя Наполеон и вырос солдатом, он хорошо понимал экономические реалии, от которых зависит судьба семьи, недра культуры, сила и слабость государства. В целом, несмотря на тягу к регулированию, он стоял на стороне свободного предпринимательства, открытой конкуренции и частной собственности. Он не обращал особого внимания на социалистические планы Шарля Фурье и других деятелей по общинному производству товаров и справедливому распределению продукта. Он был уверен, что в любом обществе более способное меньшинство вскоре будет управлять большинством и поглощать большую часть богатства; кроме того, вдохновение коммунистического идеала не сможет надолго занять место дифференцированного вознаграждения в примирении людей с трудом; по откровенному