Шрифт:
Закладка:
Носители тиары готовились тогда подорвать всякое доверие к папскому сану, только что утвердившееся в умах варваров-победителей. Мрачные картины азиатских деспотий развертывались в христианском Риме. Короткие заметки летописей развились в ужасающие сцены под пером протестантских историков. Редкий папа не погибал от интриги; над редким политические враги не совершали самых диких истязаний; сами трупы не избегали посрамления; яд, коварство, святотатство, владычество падших женщин, убийства, оргии мести — все это было обыкновенным явлением в это время Феодор и Мароччии, давших престолу своего сына и внука. «Латеранский дворец, — говорит современник Лиутпранд в «Истории Оттона», — был местом публичного разврата и вместилищем порока (lupanar et prostlbulum)»[150].
Распущенность нравов и страстей была полнейшая. Она кладет даже ровный до однообразия отпечаток на этот период; юноши-развратники всходили не престол; порок без всякого стыда гордился собою. Источники оставили массу подробностей. Они касаются нравов и быта духовенства Западной Европы. Впрочем, можно догадаться о том, что происходило, судя по Риму. Вспомним, что еще не наступало время полного развития феодализма и рыцарских понятий, явившихся впоследствии. Духовенство было тесно связано своими землями с бытом других свободных сословий. В руке его, по духу времени, был посох и меч. Это было даже идеалом[151]. Прелаты сделались воинами, но о главных своих обязанностях никто не думал. Это не епископы, говорит современник, а тираны, окруженные войском; с руками, запятнанными неприятельской кровью, они приступают к совершению таинств[152].
Зло было в том, что каждое духовное место рассматривалось как феод; если ребенок мог быть графом, то отчего ему не быть епископом. Например, пятилетний сын графа Вермандуа предназначался в Реймскую епархию, и король с папой утвердили это назначение. Однажды папа лично посвятил десятилетнего епископа; хорошо, если при этом не совершалось какого-нибудь святотатства. Наконец, сам Бенедикт IX был не более двенадцати лет при избрании. Епископские должности на всем Западе продавались с публичного торга; та же участь постигла, как увидим, и папскую тиару.
Вот император священной империи назначает торг на духовные должности в своем дворце: желающие надбавляли один перед другим. «Аббаты сулили золотые горы, — говорит Ламберт про этот аукцион, — продавец иногда и не мечтал о том, что предлагалось ему покупателями; реки, богатства, сокровища Креза были в руках монахов. О tempora, о mores[153] — о позор, о отвращение, — заканчивает летописец (1075)».
Тот же Ламберт несколькими годами раньше описывает одно происшествие, бывшее в Госларе, в кафедральном соборе, в самый день Рождества — рассказ весьма подходящий для характеристики времени.
Это было на глазах короля. Когда в церкви стали расставлять стулья для вечерни, поднялся сильный спор между слугами епископа гильдесгеймского Гезело и аббата фульдского Видерада. От брани и кулаков дело дошло бы и до оружия, если бы герцог баварский Оттон, стоявший за аббата, не умиротворил спорящих. Причина была в том, что аббат всегда считал себя вправе занимать первое место после архиепископа майнцского, а епископ доказывал, что это привилегия его, если только архиепископ в его диоцезе. Этим дело не кончилось: епископ искал случая отомстить, и случай представился. На празднике Троицы опять поднялся спор в госларской церкви; епископ поставил за алтарем отряд графа Экберта. Услышав шум, воины графа бросились на фульдских вассалов, избили их кулаками, палками и выгнали из церкви. Но фульдцы получили подкрепление и с оружием в руках ворвались в храм. Тогда началась кровавая схватка; церковь огласилась дикими воплями сражающихся, стонами раненых; полилась кровь; дрались на хорах среди певчих, даже у самого алтаря. Епископ воззваниями с амвона подкреплял энергию сражающихся. Напрасно король напоминал народу святость места, присутствие королевского величества; никто не обращал внимания на его слова и просьбы. Боясь за свою собственную жизнь, он решился выйти из церкви; с трудом проложили ему дорогу телохранители. Между тем схватки продолжались; с обеих сторон было много убитых; наконец, епископ одолел, а наступившая ночь прекратила драку.
На другой день было назначено строгое следствие. Граф, как родственник короля, отделался легко; всю тяжесть вины свалили на аббата. Епископ, «приняв на себя маску Моисеевой кротости и апостольской святости», обвинял аббата в святотатстве громче других. Сам главный виновник, он вздумал отлучить от церкви сражавшихся и запретил хоронить убитых. Дело кончилось тем, что обвиняемый аббат подкупил и судей, и даже самого короля, и тем избавился от беды[154]. «Приняты были меры, чтобы никто не узнал, сколько именно получил король, сколько его доверенные и сколько епископ. Верно только то, что монастырь, доселе богатый и цветущий по всей Германии, обеднел так, что не осталось и следов прежнего богатства».
Подобные явления, впрочем, не были редкостью; нравы духовенства этого времени везде оттеняются одинакова. Ратьеро Веронский говорит прямо, что «священники всю жизнь проводят в тавернах; в алтарях грязные сцены пьяной оргии (hesternam ebrietatem vet crapulam ante altate Domini super ipsum carnem vel sanguinem rictant agni). Они заняты лишь тяжбами, жаждой прибытка; зависть и ненависть иссушают их. Те, которые должны проповедовать любовь к другу, употребляют все козни для обмана; они берут проценты, продают церковную утварь, продают само отпущение грехов. Они отличаются от светского общества разве тем, что бреют бороду». Несомненно, что подобное состояние явилось результатом общей испорченности людей. Духовенство не только не указывало иного пути для жизни, но само не устояло против общего течения; не все епископы превосходили баронов образованием. Не все духовные знали «Верую», говорит тот же современник; не все понимали то, что читали; многие ограничивались только складами. Епископ бамбергский не мог перевести латинского псалма, а не только разъяснить его смысл, хотя бы за это и простилось ему много грехов[155]. Бенедикт VIII на соборе публично и цинично говорил духовенству, что «Служители Божии… в бездумной роскоши»[156].
В одной чувственности и удовольствиях проходила жизнь и в холодной Англии, и в теплой Италии. Дунстан Кентерберийский также на соборе говорил, что между духовенством столько позорных преступлений, что их жилища в общем мнении считаются домами разврата и вместилищем всяких нечистот[157]. Хотя браки дозволялись, но женами не довольствовались (honesto nomine presbyterissae vocantur), несмотря на то, что обычай не возбранял допускать жен
