словам Деникина, «разочаровалась в нем, «как в возможном организаторе и главном деятеле изменения системы управления в сторону сильной власти», и тогда уже «начались поиски другого человека»»[2165]. Но главное заговор был направлен «против самой революции и нового порядка вещей в России», олицетворением которых был Керенский[2166].

Первым кандидатом в диктаторы, по словам Керенского, был выбран ген. М. Алексеев, однако в середине мая он был вовремя заменен на посту главнокомандующего ген. Брусиловым. И летом 1917 г. «в кандидаты на диктатора она («Маленькая газета» Сувориных с тиражом несколько сотен тысяч экземпляров, со стоящими за ними деловыми кругами) — сначала полегоньку, а потом без околичностей — выдвигала не кого другого, а адмирала Колчака…»[2167]. И в июле Колчак был спешно, с особой миссией был отправлен в Соединенные Штаты. «Поиски генерала на белом коне продолжались»[2168].

Последней каплей стал провал июньского наступления, который привел армию к краху, «в сущности, — добавлял Милюков, — не менее катастрофическое положение уже не грозило, а было налицо (и) в области народного хозяйства…»[2169]. Лидер российских либералов приходил к выводу, что «не отступление войск и отсутствие снарядов заботит русских людей, а глубокое функциональное расстройство самой страны. И именно оно повелительно ставит дилемму между диктатурой и сдачей власти…»[2170]. «Хочу, чтобы ваша власть (Временного правительства) была бы действительно сильной, действительно неограниченной, — восклицал в отчаянии один из творцов февральской революции Шульгин, — Я хочу этого, хотя знаю, что сильная власть очень легко переходит в деспотизм, который скорее обрушится на меня, чем на вас — друзей этой власти»[2171].

В те же дни английский посол Бьюкенен докладывал в Лондон: «я не держусь оптимистических взглядов на ближайшее будущее этой страны. Россия не созрела для чисто демократической формы правления». Бьюкенен подчеркивал, что «не принадлежит к тем, кто видит в республике панацею от прежних слабостей страны. До тех пор пока образование не пронизало российские массы, они будут не более способны обходиться без сильного правителя, чем их славянские предки, которые в девятом веке пригласили северных викингов прийти и править ими, поскольку не было в их земле порядка…»[2172].

«Российский либерализм, стоявший за полную парламентскую демократию в империи, где более трех четвертей населения были неграмотны и жили на протяжении столетий в условиях ничем не сдерживаемого абсолютизма, — подтверждал эти выводы британский историк Р. Чаркес, — был обречен на неминуемое поражение»[2173]. «Есть только один способ обращения с русскими из необразованного класса, — приходила к выводу американская журналистка Ф. Харпер, — а именно: при помощи твердой руки. Они понимают лишь этот метод. Через поколение или два они, возможно, будут понимать иное обращение, но для современного поколения требуется исключительно сила»[2174].

2 июля кадеты, главные организаторы либерально-буржуазной февральской революции, выходят из правительства и «решают прекратить всякое сотрудничество с демократией и направить все усилия на подготовку условий для сотрудничества с иными силами на платформе военной диктатуры»[2175]. Это была уже третья попытка либералов, за последние 4 месяца, после февральской революции, установить свою диктатуру.

В ответ, на вызванное уходом кадетов обострение правительственного кризиса, Керенский заявил журналистам, что «главной задачей настоящего времени исключительного по тяжести событий, является концентрация и единство власти… Опираясь на доверие широких народных масс и армии, правительство спасет Россию и скует ее единство кровью и железом, если доводов разума, чести и совести окажется недостаточно»[2176].

Для получения доверия «широких народных масс», в условиях непримиримого противостояния политических сил, правительству, прежде всего, было необходимо выбрать «цвет» той силы, на которую оно могло опереться. Проблема заключалась в том, отмечал Керенский, что любой выбор вел к немедленному началу гражданской войны[2177]. Колебания премьер-министра привели к тому, что в августе «Лорд Роберт Сесиль обосновал точку зрения, что «этот лидер» (имелся в виду Керенский) никогда не найдет в себе внутренних сил для превращения своего режима в диктуемую обстановкой диктатуру»[2178].

Тем временем правительственный кризис, по словам Деникина, превращался в государственную катастрофу: «Участились и внешние проявления этого расстройства, особенно в обороне страны… производительность военной промышленности падала в угрожающих размерах (снарядное производство — на 60 %)… Целые области, губернии, города порывали административную связь с центром, обращая русское государство в ряд самодовлеющих и самоуправляющихся территорий, связанных с центром почти исключительно… неимоверно возросшей потребностью в государственных денежных знаках. В этих «новообразованиях» постепенно пропадал, вызванный первым подъемом революции интерес к политическим вопросам и разгоралась социальная борьба, принимая все более сумбурные, жестокие, негосударственные формы»[2179].

Военный атташе Великобритании в России ген. Нокс в августе докладывал своему правительству: «Конечно первое, что нужно, это восстановление дисциплины. Если это не будет сделано, то нет силы в мире, которая сможет спасти Россию от катастрофы. Вопрос только в том, произойдет ли последняя осенью или зимой»[2180]. «Я не заинтересован в правительстве Керенского, оно слишком слабо, — пояснял Нокс американскому плк. Р. Робинсону, — необходима военная диктатура, необходимы казаки, этот народ нуждается в кнуте! Диктатура — это как раз то, что нужно»[2181].

Жажда твердой власти, отмечал Деникин, была особенно сильна в армии: «офицерство просило и требовало власти над собой и над армией. Твердой, единой, национальной — «приказывающей, а не взывающей». Власти правительства, опирающегося на доверие страны, а не безответственных организаций»[2182]. К сильной власти взывала и либеральная общественность: «на состоявшемся в августе в Москве съезде несоциалистических общественных групп настроения нашей интеллигенции получили свою формулировку. Общею мыслью и чувством…, — вспоминал видный кадет кн. А. Трубецкой, — было «создание сильной национальной власти, которая спасет единство России»… Патриотические мотивы играли основную роль в новых настроениях либеральной интеллигенции»[2183]. «Подобное положение, — комментировал ген. Головин, — предрешало тесный союз между либеральной интеллигенцией и командным составом армии, а так же ее тяготение не только к диктатуре, но и диктатуре военной»[2184].

Вопрос упирался только в одно: «Страна, — по словам Деникина, — искала имя»[2185]. «Имя» скоро нашлось и вновь в лице ген. Л. Корнилов, который был «глубоко убежден, что единственное решение можно найти в установлении диктатуры и во введении военного положения и смертной казни по всей стране»[2186]. Корнилов в ультимативной форме настаивал на немедленных «репрессиях…, на смертной казни, революционных трибуналах в тылу» и т. д.[2187] Керенский, определяя цель Корнилова, лишь повторял слова последнего — необходима «военная диктатура» (выделено в оригинале)[2188].

На сторону Корнилова встали будущие белые генералы Деникин, Лукомский, Кисляков, Марков…, которые «начали тотальное