будущие творцы февральского переворота: «В конце января месяца мне, — вспоминал один из лидеров эсеров В. Станкевич, — пришлось в очень интимном кружке встретиться с Керенским. Речь шла о возможностях дворцового переворота. К возможностям народного выступления все относились определенно отрицательно, боясь, что раз вызванное, народное массовое движение может попасть в крайне левое русло, и это создаст чрезвычайные трудности в ведении войны. Даже вопрос о переходе к конституционному режиму вызывал серьезные опасения и убеждение, что новой власти нельзя будет обойтись без суровых мер для поддержания порядка и недопущения пораженческой пропаганды»[2152].

Неслучайно в день свершения февральской либерально-демократической революции, ее организаторы, по словам Мельгунова, сразу же выдвинули кандидата на роль диктатора: «со стороны Некрасова, несколько неожиданно для «левого кадета», в частном зале Госдумы… 27 февраля, было сделано… предложение о военной диктатуре и вручении власти популярному генералу… (А. Маниковскому)»[2153].

Николай II со своей стороны назначает военным диктатором ген. Н. Иванова. Но уже 2 марта, по требованию Временного комитета Государственной Думы, начальник штаба Ставки М. Алексеев предпринимает меры для отзыва ген. Иванова и выполнения требования председателя Временного комитета Родзянко: «Необходимо для восстановления полного порядка, для спасения столицы от анархии командировать сюда… доблестного боевого генерала, имя которого было бы популярно и авторитетно в глазах населения. Комитет Государственной Думы признает таким лицом доблестного, известного всей России героя, командира 25-го армейского корпуса ген. — адъютанта Корнилова…»[2154].

Помощь Корнилова была нужна Родзянко для поддержания его собственных притязаний на диктаторские полномочия. Однако милюковская партия поспешила избавиться от Родзянко, оттеснив от власти Государственную Думу и поставив вместо нее Временное правительство, объединившее законодательную, исполнительную и верховную власть (т. е. ставшее еще более авторитарным, чем даже царское), во главе с безвольным кн. Г. Львовым.

«Было бы, конечно, нелепо обвинять князя Львова за неудачу революции, — объяснял свой выбор уже в эмиграции лидер кадетов Милюков, — Революция — слишком большая и сложная вещь. Но мне казалось, что я имею право обвинять его за неудачу моей политики в первой стадии революции. Или, наконец, обвинять себя за неудачу выбора в исполнители этой политики? Но я не мог выбирать, как и он «не мог не пойти». Что же, спрашивал себя Шульгин: был лучше Родзянко? И он правильно отвечал, как и я: нет, Родзянко был невозможен — ему «не позволили бы левые»! А нам, кадетам, имевшим «все же кой-какую силу», могли бы «позволить»? В обнаженном виде к этому сводился весь вопрос…»[2155].

Лидеры буржуазно-либерального Временного правительства не смогли установить свою диктатуру не потому что не хотели, а потому, что не могли. Они не имели ни людей, ни сил, ни идей для подчинения себе той самой расплавленной стихии «русского бунта», которую разбудила февральская революция. «Разговаривая везде с солдатами и рабочими, я убедилась, — подтверждала этот факт американская журналистка Битти, — что в России не было никакой власти, которую Керенский или любой другой человек мог бы использовать, и что народные массы воспримут любую попытку ввести диктатуру как атаку на свою революцию»[2156].

Столкнувшись с народной «стихией» Шульгин буквально впадал в отчаяние: «Да, под прикрытием ее (монархии) штыков мы красноречиво угрожали власти, которая нас же охраняла… Но говорить со штыками лицом к лицу… Да еще с взбунтовавшимися штыками… Нет, на это мы были неспособны. Беспомощные — мы даже не знали, как к этому приступить… Как заставить себе повиноваться? Кого? Против кого? И во имя чего?… Я убежден, что если бы сам Корнилов был членом Государственной думы, ему это не пришло бы в голову. Впрочем, нечто в этом роде пришло в голову через несколько дней члену Государственной думы казаку Караулову. Он задумал «арестовать всех» и объявить себя диктатором. Но когда он повел такие речи в одном наиболее «надежном полку», он увидел, что если он не перестанет, то ему самому несдобровать… Такой же прием ожидал каждого из нас… Кому мог приказать Милюков? Своим «кадетам»? Это народ не винтовочный…»[2157].

В апреле 1917 г. накануне организации коалиционного правительства лидер российских либералов Милюков вновь попытается вернуться к идее диктатуры[2158], но левые опять «не позволят» ему даже предложить этот вариант. «По-видимому, временному комитету Государственной Думы не удалось организоваться настолько, — замечал в этой связи ген. В. Воейков, — чтобы, по выражению Милюкова, быть в состоянии «загнать в стойла чернь», расчистившую Временному правительству дорогу к власти»[2159].

Оказавшийся неспособным справиться с бременем власти, первый либерально-буржуазный кабинет Временного правительства, уходя в отставку 25 апреля, оставил политическое завещание, в котором подчеркивал: «трудности только множатся и внушают серьезные опасения за будущее… строительство новых социальных устоев, укрепляющих основы нового общественного порядка в стране… далеко отстает от процесса распада, вызванного крушением старого государственного режима. В таких обстоятельствах и ввиду отказа (неспособности — В. Г.) правительства вернуться к старым методам административного давления и другим неестественным способам повышения престижа власти тяжесть возложенной на Временное правительство задачи стала невыносимой… Перед Россией встает страшный призрак междоусобной войны и анархии несущий гибель свободы»[2160].

Верховный главнокомандующий Русской армией ген. Алексеев 20 (7) мая, при открытии офицерского съезда в Ставке, буквально молил: «Где та сильная Власть, о которой горюет все государство? Где та мощная Власть, которая заставила бы каждого гражданина нести честно долг перед Родиной?»[2161] В том же мае французский посол Палеолог в отчаянии восклицал: «Русская революция может быть только разрушительной и опустошительной, потому что первое усилие всякой революции направлено на то, что бы освободить народные инстинкты: инстинкты русского народа по существу анархичны… Пусть русская революция примет какое угодно знамя, хотя бы даже черное, только бы это была эмблема силы и порядка… Последний раз оглядываюсь назад, я повторяю пророчество, которое… юродивый произносит в конце «Бориса Годунова»: «Плачь, святая Россия, плачь. Ты погружаешься во тьму… Ты скоро умрешь»[2162].

«Именно в это время, — вспоминал Керенский, — в кругу банкиров и финансистов возникла идея заговора с целью свергнуть Временное правительство»[2163]. «В результате всеобщего признания несостоятельности установившейся власти в общественном сознании, — подтверждал Деникин, — возникла мысль о диктатуре…, первые разговоры на тему о диктатуре (в виде легкого зондирования почвы) начали со мной различные лица, приезжавшие в Ставку, приблизительно в начале июня. Все эти разговоры настолько стереотипны, что я могу кратко обобщить их. — Россия неизбежно идет к гибели. Правительство совершенно бессильно. Необходима твердая власть. Раньше или позже нам нужно перейти к диктатуре»[2164].

Керенский на эту роль не подходил: «общественность», по