Ленинграде, в том числе и коррупция в среде городского руководства, была хорошо известна руководству страны начиная с лета 1946 г. По-видимому, непосредственных показаний было достаточно лишь для наложения взыскания на генерала П. Н. Кубаткина. Впрочем, Д. Г. Родионов оказался очень бдительным чекистом и отличался усердием в деле информирования как своего непосредственного начальника В. С. Абакумова, так и главы государства. Кроме того, примечателен сам факт приглашения Сталиным к себе на доклад Родионова, что говорит об особом интересе вождя к положению в Ленинграде.

Именно с действиями Родионова связан и первый арест по «ленинградскому делу»:

«Родионов представил Абакумову справку, сохранившуюся в оперативных учетах, в которой говорилось о том, что в 1935–1936 годах Капустин, находясь в Англии, куда был направлен на предприятие одной фирмы в качестве помощника начальника цеха турбинных лопаток Путиловского завода, якобы вступил в близкие отношения с местной жительницей, преподававшей ему английский язык. В лондонской резидентуре нашей внешней разведки возникло предположение, что эта женщина являлась агентом английской контрразведки. Об этом было доложено Жданову, но он оценил сообщение как сомнительное, и последствий оно не возымело. Об этом в сообщении Родионова умалчивалось. Зато он отметил, что в 1945 году Кубаткин, узнав об этих материалах, распорядился их уничтожить (чего, кстати, и требовала действовавшая в то время инструкция).

Абакумов переадресовал сообщение Родионова Сталину. Реакция вождя была незамедлительной: он дал указание арестовать Капустина, подозреваемого в связях с английской разведкой, и Кубаткина, допустившего служебное преступление. Оба они – депутаты Верховного Совета СССР – оказываются в тот же день (23 июля 1949 г. – П. Д.) в тюрьме без санкции прокурора. В постановлении об аресте Кубаткина говорилось, что, “работая в 1941–1944 годах на руководящих должностях в Ленинграде, он поддерживал преступную связь с группой лиц, враждебно настроенных против партии и правительства”»[934].

Хотя оба «ленинградца» уже были к тому времени лишены руководящих должностей, сведения о шпионской деятельности Капустина и о прикрытии его Кубаткиным оказались для Сталина последней каплей.

Учитывая сказанное выше, «ленинградское дело», по крайней мере относительно собственно ленинградского руководства, не представляется нам однозначным. И если инкриминировавшиеся политические обвинения были вымышленными, то реальные преступления имели место.

И хотя Н. А. Вознесенский представляется нам едва ли не самым непричастным из «главарей», обвиненных по «ленинградскому делу», стоит помнить, что каждый руководитель высокого уровня в сталинскую эпоху был либо палачом, либо молчаливым свидетелем уничтожения собственного народа. И для нас несомненно, что любой из осужденных по «ленинградскому делу» «стоил лютых бед несчастья своего».

Кроме того, закрытость архивных материалов, отсутствие многих политических и хозяйственных документов (как времени блокады и войны, так и последующих лет) делает написание объективной истории «ленинградского дела», да и не только его, очень трудной. Факт уничтожения Маленковым ряда документов ЦК, которым традиционно оправдывается невозможность серьезного исследования, не может быть признан действительной причиной, поскольку важнейшие документы до сих пор недосягаемы. Они сохраняются в архиве Президента РФ и архивах ФСБ (по крайней мере, донесения Д. Г. Родионова, как свидетельствует упоминание о них в статье С. П. Федосеева о Кубаткине[935], уж точно существуют).

Также стоит отметить тот факт, что сын А. А. Вознесенского Лев Александрович, приложивший много сил к исследованию «ленинградского дела» и имевший в счастливые для историка 1990-е гг. доступ ко многим, впоследствии закрытым, источникам и все равно сетовавший на недоступность остальных важных документов, сам, в свою очередь, закрыл доступ исследователей к следственным делам Николая Алексеевича и Александра Алексеевича Вознесенских[936]. Посему если и будет написана подробная история «ленинградского дела», то не в ближайшем будущем.

Таким образом, если в 1940-х гг. ситуация в стране была крайне тяжелой как в морально-политическом, так и в экономическом смысле, то в Ленинграде она отягощалась свойственной только ему спецификой, ставя Ленинград в совершенно исключительное, крайне уязвимое положение.

Глава 3

Идеологическое «оздоровление» филологии

История филологической науки в 40-х гг. является лишь фрагментом большой картины трагического сосуществования в Советском Союзе науки и тоталитаризма. На примере событий в филологии, которая, в отличие от биологии или философии, не была непосредственной мишенью в идеологических баталиях тех лет, можно видеть, как стальным воинским клином (иначе именуемом «свиньей») внедрялась большая идеология в отдельно взятую область советской науки и что с этой наукой происходило в результате такого воздействия.

Кроме проецирования на эту научную область описанных в первой главе глобальных идеологических кампаний, в филологии происходили и собственные идеологические схватки – «бои местного значения». При этом действия на «филологическом фронте» не укладываются в привычные процедуры, которые испытали история или философия. Удары по филологической науке одновременно наносили несколько различных сил, по различным ее областям и подчас даже не согласуясь между собой. Однако к лету 1949 г. это боевое наступательное движение привело к необратимой трагической развязке.

До весны 1947 г. в филологии наблюдались лишь отзвуки грандиозных «общесоюзных» кампаний, поддерживая необходимый идеологический тонус, постоянное ощущение внимания со стороны власти. Еще 31 марта 1944 г. начальник Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Г. Ф. Александров в плане мероприятий по улучшению пропагандистско-агитационной работы, направленном секретарю ЦК А. С. Щербакову, констатировал:

«Сильно сократилась в годы войны работа в области методологии и теории литературы. В трудах по истории литературы господствуют узкие темы, ученые исследуют совершенно неактуальные, малозначительные вопросы («Комическое у Раблэ», «Творчество Саллюстиля» [sic!] и т. п.). Нет настоящего партийного руководства научной работой в области теории и истории литературы»[937].

Поскольку в те годы теория и история литературы воспринимались как часть самой литературы, а литературоведы составляли значительную часть Союза советских писателей СССР, то и руководство литературоведением входило де-факто не столько в номенклатуру Академии наук, сколько ССП. Именно поэтому в качестве контрмер для устранения недостатков в литературоведении в названном документе аппарата ЦК предлагалось: «Заслушать доклады институтов Академии наук (Института мировой литературы им. М. Горького и Ленинградского института литературы) на заседании правления ССП»[938].

Уже с 1944 г. начинаются и мероприятия, направленные на «оздоровление» филологии. Наиболее впечатляющим событием лета 1944 г. была конференция «Роль русской науки и культуры в истории развития мировой науки и культуры», прошедшая в Московском университете с 5 по 12 июня, о которой упоминалось в первой главе. Филолог-славист, профессор МГУ С. Б. Бернштейн заносил в дневник:

«В эти дни в университете проходит научная сессия, посвященная вкладу русской науки в мировую науку. Тематика определена настроениями сегодняшнего дня. Сравнительно с представителями естественнонаучных дисциплин мы находимся в более благоприятных условиях ‹…›.

Однако и наш факультет плохо подготовился к сессии. Не подготовлен доклад о